На  пути  ударил внезапно шквал такой силы, что лодья поднялась кормой.
Рябов,  прихватив  к себе Таисью, чтобы не смыло водой, пустил в парус топор
-  жалом  вперед.  Парус  лопнул,  шквальный  ветер  разодрал  его  пополам,
посудинка встала на волну ровно.
     - Сбрасывай парус! - крикнул Рябов.
     Судно  пошло  спокойно,  Семка  готовил иглу - штопать пробитую топором
прореху.
     Небо  светлело,  шквал  ушел  далеко,  пылил теперь у норвегов. Кормщик
поискал вокруг глазами, покачал головой:
     - Топор неладно кинул, потонул теперь топор. Ругаться будешь, хозяйка?
     - Любый мой, кровиночка моя... - услышал он.
     То  был  ее  голос, но он не поверил, да и как мог поверить! Оглянулся,
посмотрел:  Таисья  стояла,  отворотившись  от  него,  смотрела  на море, на
пенные  буруны,  летящие  по  волнам,  какая  была  -  такая  и  есть. Уж не
помрачение ли нашло на него?
     Пришли  на  промысел,  завалили  посудину бочками, односолку закидывали
слоями   в   судно,  сушеную  наваливали  где  попало.  Под  тяжелой  бочкой
подломился  шест,  бочка  побежала  назад,  ударила  Рябова в грудь, он упал
навзничь, поднялся, но идти не смог. И тогда опять услышал:
     - Любый мой...
     Не ища, откуда, кем сказано, он закрыл глаза и подумал: "скажи еще!"
     Никто  ничего  более  не  сказал.  Отплевавшись  кровью,  отлежался  до
вечернего  солнца, поднялся, пошел и за камнем наткнулся на Таисью. Все лицо
ее  было  мокро  от  слез,  глаза смотрели странно, такого взгляда он еще не
видел: то ли испуганно смотрела она, то ли не узнала.
     - Ты что? - спросил он.
     Она молчала. Тихо, слабыми руками, он осторожно обнял ее и спросил:
     - Не люб я тебе?
     - Люб!  -  громким и ясным голосом ответила она. - Люб! С того дня, как
батюшке  ревяка  принес,  -  люб! То и света мне, что ты. Ты един мне люб, и
никого мне не надобно, и ничего мне не надобно...
     Закрыв глаза, улыбаясь, она передразнила:
     - Топор потонул... Ругаться будешь, хозяйка?
     И засмеялась, откинув назад голову, милым, едва слышным смехом.
     - Ничего  мне  не  надо, - говорила она потом, ночью, когда стоял он на
корме  шняки  и  ветер  свистел  в  парусах,  - ничего, слышишь, медведушка?
Батюшка  не  благословит,  все  едино  уводом меня уведешь, ты кормщик, я не
велика боярыня, прокормимся. Да ты слышишь, Иван Савватеевич?
     Он слышал и не слышал, понимал и не понимал.


                                          Не с богатым жить мне - со светом!

                                                                       Песня


                                                Как у нашей у княгинюшки
                                                Ни отца нету, ни матери,
                                                Снарядить-то ее некому,
                                                Благословить-то ее некому...

                                                                       То же


ГЛАВА ПЯТАЯ


1. ТРУДНАЯ БЕСЕДА

     Воскресным  утром  Антип Тимофеев бухнул кулаком по столешнице так, что
задрожали огоньки в лампадках, зарычал с бешенством:
     - В  кой  раз говорено - не отдам! Голь перекатная, пес шелудивый, рыло
неумытое, что надумал!
     - Потише шуми, батюшко, - угрюмо попросил Рябов.
     - Я  тебе  не  батюшко,  ты  мне  не  зятюшко!  - гаркнул Антип. - Всяк
весельщик   в   родню   суется!   Иди,   мужик,  отселева,  пока  жив,  иди,
поторапливайся...
     Скворчали  на  сковороде  шаньги  с  творогом,  пели  Таисьины  птицы в
клетках,  ярко  попрежнему светило солнце, все было как в прошедшие времена,
а на самом деле все стало худо, так худо, что и вовсе пропадай...
     Не  торопясь,  тяжело  бухая  сапогами,  Рябов вышел на крыльцо. Таисья
ждала здесь - у рябины. Кормщик молчал.
     - Ну? - спросила она.
     - Худо! - молвил он.
     - Худее  не бывает? - дернув бровью, усмехнулась она. - Что ж, пожалеть
тебя,  кормщик?  Ишь,  горе  какое,  ишь беда неизбывная, хуже и на свете не
сыщется...
     Рябов  смотрел,  не понимая - шутит али вправду жалеет его. Для чего же
тогда так дрожит ее бровка, для чего лукаво блестят глаза?
     - Напужался,  я  гляжу,  на  себя  не  похож  стал,  -  видать, страшен
батюшка-то  мой? Беда мне, кормщик, ошиблась я: ранее думала - смелый у меня
рыбак,  смелого  за  себя  мужика  беру,  а  он тихий, тише воды ниже травы,
пужливый, словно бы заинька али мышка...
     Бесстрашно,   возле   крыльца,  закинула  тонкие  руки  ему  за  плечи,
приказала строго:
     - Увозом увезешь!
     - Как оно - увозом?
     - Как?  А  как  задастся.  Увезешь,  и  судьба в том наша. Какая судьба
будет, так и заживем. Понял ли, ума палата?
     С тем и скрылась в избе.
     Потом  пошло  одно  другого  хуже. Старик, словно очумев, за покрутчину
дал  одной треской, пришлось возвращаться в монастырь, в монастыре потопился
карбас,  отец  келарь  продал  кормщика  на  "Золотое  облако", а тут как-то
осенним   вечером   поручик  Крыков  приехал  к  Антипу  покупать  рыбу  для
таможенных  солдат.  Таисья была в избе. Афанасий Петрович взглянул на нее и
оробел.  Оробел  на  много  времени  вперед,  рыбу  купил задорого, вонькую,
соленую,  заплатил  не  по  правилу  -  все  сполна до перевозки - и солдата
послал  скакать  на  лошади  за  сладкими  угощениями. Таисья на поручика не
взглянула, но старик возмечтал и всю ночь не мог уснуть.
     Крыков зачастил на Мхи, сидел молча или говорил так: