Она  глядела  на  него близко, переносье ее обсыпали веснушки, в глазах
стоял влажный счастливый блеск.
     Митенька   сидел  в  стороне,  пересыпал  песок  из  ладони  в  ладонь,
рассказывал:
     - Батюшка  твой,  Таисья Антиповна, ноне везде перебывал, до полковника
Снивина  до  самого дошел, спознал, что уводом на конях уехали, а куда, того
никто  ему  поведать  не  может.  До поручика тоже зашел, поручик прикинулся
незнайкой.  Выпивши  батюшка  твой,  Таисья Антиповна, и с ним от полковника
приказной  при сабле, тоже выпивши. На телеге двуконь по всему городу ездиют
и  большие  деньги  за  кормщика  посулили,  кто дядечку споймает. Берегтись
теперь вам сильно надобно.
     - Убежим  в  Колу,  не найдут! - сказал кормщик. - Дорога недалеко - от
Холмогор до Колы всего и есть тридцать три Николы. Убежим, Таюшка?
     - Убежим, - беззаботно, думая о другом, сказала она.
     - Да ты слышишь ли, о чем говорю?
     - Как не слышать: убежим - спрашиваешь, убежим - отвечаю...
     И засмеялась. Он тоже засмеялся. Засмеялся и Митенька.
     - Смехи какие нашли, - сказал кормщик. - И чего смеемся-то?
     - Про  топор  вспомнила,  -  все  еще  смеясь, молвила Таисья. - Как ты
топор потерял...
     Вечером  Митенька  ушел, и опять они остались вдвоем. С моря покатилась
набируха,  ветер  засвистел  гуще,  по  небу  поползли тучи. Рябов посмотрел
таможенную  посудинку,  что  лежала  на  берегу,  подтыкал  ее паклей, нашел
весла;  крякнув, спихнул лодчонку в воду. Таисья, прищурив ресницы, смотрела
на мужа.
     - А тебе без моря уж и жизнь не в жизнь?
     Кормщик виновато поморгал, ответил не сразу:
     - Да коли ненадобно, так чего же...
     - Ладно, пойдем! - сердито улыбнувшись, сказала Таисья.
     Выкинулись из устья сразу, кормщик громко сквозь вой ветра крикнул:
     - Учись,  женка!  Заберут  меня,  сама  станешь  кормщиком.  Была тут о
прошлые  времена  одна Марфа самым лучшим кормщиком, ходила до Канина Носа и
далее...  Учись, вон, где чего. Вон, видишь, - вьюн, тое течение делается со
встречи,  когда  набируха  идет  и река ей впоперек ударяет. Вьюна пасись...
Когда  на  вьюн  наскочила,  в море выбрасывайся, его не бойся, камня бойся,
кошек,  скал...  Костлявый  берег  -  того  бойся,  как  мы  камни называем,
костливость...
     Ветер  круто, с силой вел посудинку, словно птица влетела она в салму -
в   узкий   проливчик   и,  слегка  накренившись,  миновала  острые,  черные
прибрежные горушки.
     На  ветру,  в  серых  сумерках  ночи  рассказывал  Рябов,  как важивать
корабли  в  устье,  по  каким приметам запоминать мели. Таисья сидела рядом,
вздрагивала от сырого ветра, жалась к мужу, спрашивала:
     - А тут и большие корабли пройдут?
     - То  Мурманский  рукав,  неверный,  через него мелководные посудинки с
грехом  пополам  хаживают. А далее, видишь, вон куда показываю, название ему
Поганое   Устье,   вовсе  мелководье,  его  пасись.  Теперь  сюда  гляди  да
запоминай,  - назад сама поведешь. То Заманиха, стрежу ейному не верь, нонче
он таков, а завтра иначе повернет, и сядешь на мель...
     Не  выпуская  дрог,  надавливая боком на стерню, в кафтане, распахнутом
на  ветру,  с  глазами,  остро  сощуренными,  он одной рукой обнял Таисью за
плечи,   наклонился  и  стал  целовать  мокрое  лицо,  теплые,  раскрывшиеся
навстречу губы.
     - Потопнем, Ванечка! - наконец сказала она.
     - Небось, вместе! - ответил он.
     - Жалко тонуть, Ванечка!
     - Небось, у бога-то монасей нет, житье полегче.
     - Не срамословь...
     Лодья  развернулась  под  ветром,  пошла,  кренясь, куда гнал ее ветер,
кормщик выпустил дрог из руки, рулевое весло завалилось на бок...
     - Ох,   кормщик!  -  сказала  Таисья.  -  Ну  что  ты  за  мужик  такой
бесстрашный...


4. УМНИЦА, РАЗУМНИЦА...

     Потом, смеясь, Рябов молвил:
     - И  куда это нас занесло? Ивняка-то, кажись, не должно быть... Бери-ка
весло, женка, выводи корабль!
     Таисья вздохнула:
     - Погоди, посплю.
     Она  задремала,  а  он долго осматривался, потом резко переложил весло,
повел  посудинку к таможенной будке, шибко врезался днищем в песчаный берег,
взял  Таисью  на  руки и внес в караулку. Далеко в деревне пели петухи, один
прокричал,  второй,  третий,  звонко  пролаяла  собака. Хотелось есть. Рябов
налил в кружку гданской, стряхнул с вяленого палтуса муравьев...
     - А я? - спросила Таисья.
     Шатаясь  спросонья,  подошла  к нему, села рядом на лавку, вылила водку
на  землю,  молча,  с  закрытыми  глазами,  стала жевать пустой хлеб. Потом,
словно во сне, сказала:
     - Лада.
     - Чего?
     - Лада мой! - повторила она. - Лада. Муж. Лада.
     Засмеялась, припала к его плечу, вздохнула. И строгим голосом велела:
     - Теперь спать меня уклади.
     Удивляясь  сам на себя, на нее, на все, что случилось, он опять взял ее
на руки, уложил, сел рядом. Ресницы у Таисьи дрогнули, она спросила:
     - Чего не поешь? Пой! Мамушка моя мне певала...
     - Да коли я не умею петь-то...
     - Небось, споешь.
     Он завел, робея, про осоку да мураву.
     - Надо больно слушать, - сердито сказала Таисья. - Пой "Мою умницу".
     Кормщик прокашлялся, завел пожалостнее:

                Загоена, забронена, рано выдана...

     - Не  отсюдова! - сказала Таисья. - Никого не было, а полпесни пропало.
Пой как надо! Велено - и пой!
     Кормщик еще прокашлялся, запел с самого начала: