Покуда  ждали,  Крыков ходил возле паперти - думал, и во время венчания
тоже  был  задумчив  и  грустей,  а  потом встряхнул головой, новыми глазами
посмотрел на кормщика и на Таисью, улыбнулся.
     - Куда  ж  теперь, молодые? Где пировать, где меда ставленные пить, где
бражка наварена?
     Молодые молчали.
     - Взялись  вы  на  мою  голову,  -  не  то  шутя,  не то сердито молвил
поручик, - куда мне теперь с вами? Небось, Антип уже ищет...
     - Ищет-свищет, - сказал Рябов, - многие нас теперь ищут...
     - Больно громко живешь, вот и ищут...
     Опять  поехали  -  в  обход рогаткам, переулками города Архангельского,
под  мелким  дождем,  куда  -  неизвестно.  Таисья  задремала  от усталости,
просыпалась  часто, вздрагивала, промокла до нитки. Кони шли не шибко - тоже
притомились.  На  взгорье  Крыков  отстал,  велел  подождать.  Не  было  его
порядочное время, наконец появился с притороченным к седлу мешком, крикнул:
     - Веселее, други, скоро приедем...
     Приехали  к вечеру. Дождь перестал, небо очистилось, над Двиной дрожала
радуга. Женки неподалеку пели:

                Спится мне, младешенькой, дремлется.
                Клонит мою головушку на подушечку;
                Мил-любезный по сеничкам похаживает,
                Легонько, тихонько поговаривает...

     Белые  ромашки  цвели  возле таможенной караулки, у воды все было желто
от   цветов  купальницы,  дальше  лиловели  герани,  за  геранями  необъятно
раскинулась  Двина.  Тут  был  ей  конец  -  море.  Женки  перестали  петь -
засмотрелись    на    всадников,    пересмеивались,    решив,   что   то   -
солдаты-караульщики. Погодя, вновь запели:

                Мил-любезный по сеничкам похаживает,
                Легонько, тихонько поговаривает...

     Пели  негромко, так негромко, что даже пуночку не спугнули, что чистила
перышки невдалеке от таможенной караулки.
     - Ноне  тут  стражу не держим. Покуда укройтесь здесь, - сказал Крыков.
-   А  коли  что  новое  сделается,  я  солдата  пришлю.  С  солдатом,  Иван
Савватеевич,  поедешь:  значит,  дело  есть, коли пришлю. Ествы вам покуда в
торбе  хватит,  тут  и  вина  свадебного  сулея.  Может,  поднесешь,  Таисья
Антиповна?
     Таисья   вошла   в  караулку,  огляделась:  печка  небеленая,  тябло  с
почерневшим  образом,  за  образом  две  деревянные ложки, на щербатом столе
берестяной  кузовок  с  солью,  лавка,  нары,  чтобы спать. Улыбаясь, словно
пьяная,  она  присела,  толкнула рукой слюдяную фортку - теплый ветер с моря
засквозил  в  караулке, запахло давешним дождем, мокрыми еще травами, смолою
от лодки-посудинки, что вынутая сохла на берегу...
     - Вовек  не забуду! - хмурясь, сказал Рябов поручику. - Слышь, Афанасий
Петрович.
     - Когда  тонут  -  топора  сулят,  а  как  спасутся,  то  и топорища не
допросишься,  -  ответил  Крыков. - Ладно, чего там, кормщик, сосчитаемся на
том  свете  угольями... Что ж, хозяйка твоя поднесет али не поднесет гостю с
устатку?
     Таисья поднесла с поклоном. Крыков выпил, сказал круто:
     - Теперь прощенья просим, время ехать!
     Таисья  опять поклонилась. Рябов попридержал жеребца, повод второго дал
в руку поручику.
     Крыков  кольнул  шпорами коня, жеребец дал свечку, с места взял крупной
красивой  иноходью,  и  вскоре  затих  за  леском топот копыт. Таисья стояла
прижавшись к Рябову, слушала, как поют невдалеке тихие женские голоса.

                Спи, спи, спи, ты, моя умница,
                Спи, спи, спи, ты, разумница,
                Загоена, забронена, рано выдана,
                Спи, спи, спи, моя умница...


3. И ЧЕГО СМЕЕМСЯ?

     Утром   с   поздравлением   пришел   Митенька,   принес  каравай  хлеба
свадебного,  изюму  заморского в берестяном кузовке, свечу. Низко поклонился
Таисье, она поцеловала его в лоб.
     - Будешь  мне  теперь  за  брата,  - услышал Митенька, - вон нас теперь
сколько, - ты, да он, да еще Крыков Афанасий Петрович...
     Полдничали  втроем,  ели  курицу  печеную,  пикшу,  что  давеча в мешке
привез поручик, запивали двинской водицей, потом сидели на солнышке.
     - Давайте петь будем! - сказала Таисья.
     Митенька завел мягко, словно девица:

                Уж и где же, братцы, будем день дневать,
                Ночь коротать?

     Таисья сильно, полным голосом подхватила:

                Нам постелюшка - мать сыра земля,
                Изголовьице - зло поленьице...

     Рябов  лежал  навзничь  на  горячем песке, жадно вглядывался в Таисьино
лицо,  держал  в  ладони ее тонкое запястье, слушал, как в два голоса, точно
давно спевшись, они выводили:

                Одеялышко - ветры буйные,
                Покрывалышко - снеги белые...

     Двина  негромко  шелестела  у  берегов,  солнце  грело  все жарче, едва
заметно двигался парус на шняве, входящей в устье.
     - Чего  не  поешь?  -  спросила  Таисья, склонившись к лицу кормщика. -
Чего задумался, Ваня?
     Он вздохнул, усмехнулся, сказал ласково:
     - Чудно как-то все. Не верится, словно бы...
     - А ты верь!