Алексеевича.  Так  решил Афанасий, и Осипу имя яхты очень понравилось. После
торжества  было  пито  два дня и одну ночь разгонную. Срамоту нагнал Осип на
всю  округу,  -  таков человек, удержу не знает ни в чем: нагой, как матушка
родила,  взгромоздился  на  коня,  поскакал.  В  куростровском ельнике упал,
жеребец  его  ушел  домой.  Осип  отправился в Верхний посад, стучал в избы,
плакался:
     - Ой,  женки,  разлапушки,  вынесите  какую-никакую  одежонку.  Которая
вынесет - женюсь! Ей-ей, женюсь...
     Рябов, слушая Федора, крутил головой, похохатывал:
     - От старый бес! И не занемог с той ночки?
     - Где там!
     Федор  рассказывал  без  осуждения,  -  что,  мол с него спросишь, коли
таков на свет уродился...
     - Да  зайдем  в  избу-то,  закусим,  -  спохватился  Федор.  -  Небось,
оголодали здесь на казенных хлебах. У нас всего напасено, куда как хватит.
     Закусить  пошли  вниз,  в  камору, пестро и богато украшенную резьбою и
лазоревым  сукном.  Здесь,  на  лавке,  прикрытый до горла козловым одеялом,
дремал  бородатый  человек,  немолодой  видом,  с  плешью,  с  острым, как у
покойника, носом.
     - Тимоха! - воскликнул Рябов, едва взглянув на спящего. - Кочнев!
     - Он самый! - ответил Федор. - Вспомнил?
     - Да  как не вспомнить, коли мы с ним на Черной Луде почитай сорок дней
едину морошку ели, да богу молились, да крест ставили. Привелось!
     И  Рябов,  присев  на  корточки  возле  лавки,  с ласковой улыбкою стал
толкать  Тимоху,  таскать  за бороду, пока тот не открыл глубоко ввалившиеся
глаза и не вздохнул.
     - Не признаешь? - спросил кормщик.
     Слуга  принес  деревянную мису с двинскими шаньгами, облитыми сметаной,
битой  трески  в  рассоле,  каши  заварухи - горячей, с пылу с жару, густого
темного  пива  в  жбане.  Иевлев сел за стол, Федор против него. Рябов подал
Тимохе пива в точеной деревянной кружке, спросил:
     - Так и не признаешь?
     Тот все смотрел, моргая, потом сказал:
     - Немощен я, куда мне...
     Помочил  усы  в  пиве  и вновь улегся лицом к стене. Рябов, недоумевая,
посмотрел на Федора. Тот просто ответил:
     - Помрет  скоро. Внутренность у него отбитая вовсе. Как яхту сию зачали
строить, зашибли его полозом, поперек чрева полоз упал.
     Кормщик хмуро сел к столу, налил себе пива, спросил:
     - За каким же лихом мотаете вы его на корабле?
     - То  сам  Тимофей  приказал  взять его на яхту, хоть бы даже и помирал
вовсе.  Да  и  понять  душу мастера надобно: сам судно построил, все оно его
рук  дело.  Быть  бы  ему наипервеющим корабельным мастером на Руси, коли бы
пожил  еще.  Для сей яхты чертежи на песке хворостиной выводил, и все мнился
ему  корабль  для  океанского ходу, стопушечный, на три дека, - будто велено
ему,  Тимофею, строить. Грамоты знает мало, цифирь ведает чудно: что и вовсе
не  слышал,  а  что  и  крепко  понимает;  все мне бывало сказывал: "Считай,
Федор,  мыслимо  ли  кокоры  врубить  так-то, коли полоз поставим мы кораблю
такой-то..."
     Кочнев  застонал  на  своей  лавке,  с  трудом  повернулся от стены. По
исхудалому измученному лицу ползли капли пота.
     - Худо, Тимофей? - спросил Федор. - Может, попа покликать?
     - А  я,  может,  и  не  помру.  Не  хочу  помирать и не стану! - сказал
Кочнев. - Ну его к ляду, попа вашего...
     И опять застонал.
     - Не признаешь меня, мастер? - спросил Иевлев.
     Кочнев не ответил - задремал.
     - Оживет  еще Тимофей! - негромко сказал Рябов. - Я ихнюю породу знаю -
жилистые люди. В воде не тонут, в огне не горят...
     - Как  с  точильными работами справились? - спросил Иевлев. - Дело куда
как нелегкое...
     - А  братец  сам  точить зачал, - ответил Федор. - Ему как в голову что
зайдет  - никаким ладаном не выкуришь. Выточу, говорит, и шабаш. Я, говорит,
человек,  богом  взысканный, и коли захочу, так меня не остановишь. Привез в
Вавчугу  станок  точильный, привод поставил и давай точить. Сколь ни точит -
нейдет  дело. Ободрался весь, руки в кровище, глаза дикие. Ну, попался об ту
пору  мужичок  ему,  кличкой  Шуляк.  Сам  квелый,  богомолец  -  на Соловки
собрался,  да  путь  длинный,  не  осилил.  Осип  его  и  подобрал. "Точить,
спрашивает,  можешь?"  -  "Отчего,  -  отвечает мужичок, - отчего и не мочь?
Можем.  Такое  наше  дело,  чтобы,  значит,  точить".  А  Осип  ему:  "Блоки
корабельные  будешь  точить". Мужик, известно, блоки в глаза не видывал. Тут
в  помощь  Тимофей  кинулся: так, дескать, и так делай. А братец свое: "Коли
выточишь - озолочу, коли не осилишь - повешу!"
     Федор  тихо  засмеялся,  собрал  со  скатерти  крошки,  кинул  в окно -
чайкам.
     - Напугался  мужик. Уж я его утешал-утешал. Ничего, водицы попил, давай
точить. Ну и выточил.
     - Здесь мужичонко-то? - спросил Иевлев.
     - А  куда  ему  деваться? Нарядили в кафтан, сапоги дали, шапку. Давеча
Петр  Алексеевич  как  про сие прослышал, засмеялся и говорит - корабельный,
мол, тиммерман Шуляк.
     Сощурив  умные  глаза,  прихлебывая  вино, Федор заговорил опять, и под
редкими пушистыми его усами заиграла добрая улыбка.
     - Братец  мой,  он,  коли  подумать,  со  своим  звероподобием - чистый
злодей.  А  ведь  без  злодейства разве раскачаешь наши-то края придвинские?
Сто  лет  скачи  - не доскачешь, мхи, болото - тундра, одним словом. Комарье
насмерть заедает, волки стаями ходят. А с моря-то дует, дует...
     Выражение  робости вдруг исчезло с лица Федора, взор его блеснул, голос
стал сильнее.
     - С  моря  тянет,  тянет!  -  сказал он. - Ох, господин, не знаю вашего
святого  имечка.  Тянет  с  моря,  зовет,  манит  оно,  море.  Вот  сию яхту
построили,  -  может,  и  комом первый блин, да ведь первый. И по нем видно,
что  способны  настоящие  суда  строить, да с пушками. Добро бы море было не
наше,  добро  бы  деды наши на Грумант не хаживали, добро бы мозгов у нас не
хватало,  али  народ  наш беломорский моря бы боялся. Нет, не боязлив помор,
смел,  крепок да честен - ништо ему не страшно. Ходи мореходом. Так нет того
-  рыбачим  да  промышляем,  а  идут  к  нам  иноземцы  на  своих  кораблях.
Посмотришь - горько станет...
     Федор  задумался,  подперев  голову руками. Сильвестр Петрович медленно
потягивал  пиво,  тоже  думал.  В  это время наверху барабаны дробью ударили