господин,  что  ума  не  приложим,  как обуздать ихнее племя. Вовсе за горло
взяли, дышать не можно...
     Беседуя  дошли  до  берега.  Здесь поджидал Митенька. Иевлев с Крыковым
продолжали разговаривать. Митенька, хромая, подошел, спросил нерешительно:
     - Ну, дядечка?
     - Лист  дали!  - сказал Рябов. - Теперь мы с тобой не пропадем, Митрий.
Теперь  и  мы,  как  люди, может и вздохнем маненько. Находись неотлучно при
мне, буду я говорить, что ты мне подручный...


3. БУДЕТ ДЕНЬ, БУДЕТ ХЛЕБ!

     Здесь,  у  корявой  березки,  намокшей  под дождем, стоял старый карбас
корела  Игната.  Нищие  людишки,  посадские,  пекари  из Кузнечихи, дрягили,
повязанные  лыковыми  поясами,  два  пьяных  шхипера  с  иноземных кораблей,
слепец   с   поводырем,  певчие  соборного  хора  с  завернутыми  в  рогожки
стихарями,  сердитые продрогшие монахи, караульщики с алебардами, стрельцы с
Пудожемского  Устья,  таможенные  целовальники,  - кого только не набилось в
карбас, когда кормщик с Митенькой забрались туда.
     Более  Игнат никого не взял, хоть на берегу и толпился народ. Для шутки
походя  зацепил  багром  голенастую женку за подол; отругиваясь, отпихнулся,
вздел  на  мачту  драный  парус.  Хотельщики выбрали себе по веслу, три пары
длинных  весел  поднялись  враз.  Игнат схватился за рулевое весло, направил
карбас, закричал сипато, чтобы давали деньги, иначе перекинет посудинку.
     Дождь  полил  сильнее,  ветер круче забился в парусе, мачта заскрипела,
неуклюжий  тяжелый карбас сделался на ветру легким, пошел по двинским волнам
вперевалку. Нищая братия завела псалом.
     В  серой  мути  дождя  на  иноземных  кораблях изредка били в колокола,
чтобы не налетело какое-нибудь суденышко, дули в трубы, покрикивали:
     - Поглядывай!
     - Берегись!
     - Осторожнее, проходящие!
     Резные,   огромные,   крашенные   суриком,   кармином,  обитые  медными
полосами,  нависали  над  карбасом  кормы негоциантских кораблей. Торчали из
пушечных  портов  пушки,  жирно  пахло  смолеными  снастями,  варом, а когда
карбас  обходил  какое-либо  судно  по  носу,  то сверху, с высоты, не мигая
смотрели  глаза  чудищ,  долбленных  из черного дерева, - голых баб, змеев с
человечьими  лицами,  косматых старух, морских царей с бородами, с железными
золочеными цепями на шеях.
     Карбас   шел   небыстро,   иностранные  корабельщики  без  любопытства,
скучными,  ко  всему  привыкшими  глазами,  смотрели сверху на посудинку, на
воду,  на  плоский  берег, на низкие строения, курили свои трубки, кутались,
нахохлившись, в длинные с капюшонами плащи.
     Корабли  стояли  густо.  На  иных  играла музыка, танцевали, на иных по
случаю  воскресного  дня  служили божественную службу, - и тогда из круглых,
отделанных  красным  деревом  окон  неслись  еретические песнопения, длинное
"амэ-эн",  бормотание  священника.  Из  других  окон  слышался женский смех,
басовитый  хохот,  пиликанье  скрипки. Еще из других тянуло запахами мясного
варева,  жаренного  на  вертеле  окорока,  шипящей  на  угольях  рыбы. Звуки
возникали на короткое мгновение, сменяли друг друга.
     - Читай!  -  велел  Рябов  и протянул Митеньке бумагу, наклонившись над
ней, чтобы дождь не размыл нужные слова.
     Митенька прочитал.
     - Вот оно как! - молвил кормщик.
     Глаза у него были веселые.
     - Теперь  перевезем  мы  Таисью  Антиповну к Евдохе, рыбацкой бабусе, а
там видно будет. Может, еще и поживем, Митрий!
     - Поживем! - согласился Митенька.
     - То-то, брат!
     Карбас  причалил  к  лодьям,  густо  стоящим  возле немецкого Гостиного
двора.   Посадские  монахи,  караульщики,  женки  с  гиканьем  запрыгали  по
колеблющимся  на  воде  судам  -  к  берегу.  Игнат  заругался на певчих, не
заплативших  за  проезд.  Губастый  малый из кружала с воплем провалился меж
карбасом  и  лодьей,  а  когда  Рябов  его  выдернул из воды, у губастого от
страха  побелели  глаза - узнал кормщика. Что, как спросит про лакомства? Но
Рябов   ничего  не  спросил,  пошел  вдоль  Двины,  опасаясь  встретиться  с
Тимофеевым:  от старика бумагой не отопрешься, не про то бумага, да и старик
не простак.
     К  ночи  кормщик  побывал  на  устье, забрал из караулки Таисью, припер
дверь хатенки батожком - по обычаю.
     - Постоит пустой дворец-то наш! - сказал он с усмешкою.
     - А  чем  не дворец? - с едва уловимой обидой в голосе ответила Таисья.
- Дворец и есть. Худо тебе здесь было, что ли?
     Бабинька  Евдоха  встретила Таисью низким поклоном, спросила по-здорову
ли  живет рыбацкая женка, положила на стол рыбного караваю. Сироты, вымытые,
любопытные,  свешивались  с  полатей,  выглядывали  из-за  печки, сновали по
избе, как чертенята...
     - Сколько их у тебя, бабинька? - спросила Таисья.
     - Нынче   всего  четверо,  -  ответила  Евдоха  и  замахнулась  на  них
полотенцем: - Киш, вы! Что шныряете?
     - А мы бы пирожка! - сказал неробкий голос с печи.
     - Лопнете!
     - То-то, что не лопнем...
     Когда   сироты  угомонились,  Митеньке  велено  было  прочитать  цареву
грамоту  для  Таисьи  и  бабиньки. Митрий прокашлялся, как певчий в церкви -
прочитал, Евдоха повздыхала, покачала головою:
     - Ну, премудрость!
     Таисья горячими глазами смотрела на Рябова, быстрым шепотом учила:
     - Уж  ты,  Ванечка,  потише  там живи; ежели какая драка или бой - ты в
сторонку, правды не ищи, самым наипервым не кидайся. Ты уж, Ванечка...
     - Ты  уж  Ванечка, ты уж Таечка, - сказал Рябов, - как поживется, так и
жить буду...
     - Слово замолви, чтобы батюшка нас простил...
     - А  ну  его,  твово  батюшку, - ответил Рябов, - не надобно нам. Будет
день - будет хлеб... Вон, как бабушка Евдоха живет, так и мы будем...
     Спали  вдвоем  с  Митрием  на сырой соломе неподалеку от царского дома,
где  раскинули шалашики те, кто помельче из свитской челяди, из потешных, из
стрельцов.   Царские   караульщики  ходили  вдоль  Двины,  в  сыром  воздухе
перекликались голоса:
     - Поглядывай!