который  громко  зачавкал,  обсасывая жирную кость. - Разные есть, господин,
ветры. Наше море Белое, оно ветрами богато...
     И  он  стал  говорить  о ветрах, показывая рукою с пустым стаканом, как
они  дуют, откуда заходят и какие надобно ставить паруса при здешних ветрах.
Подошел  Иевлев  в расстегнутом на груди кафтане. Апраксин слегка наклонился
- тоже слушал.
     - Как  на  август  перевалит,  -  говорил  Рябов,  -  мы,  значит,  так
по-нашему,  по-морскому,  меж собою думаем: жди рыбак листопада, - задует он
надолго,  запылит,  завоет  в море листопад. Который отсюдова дует, по осени
более  -  не  то,  чтобы  с ночи, с севера, а вот отсюдова, - Рябов стаканом
показал,  откуда  дует, - завсегда он у нас, на нашей стороне беломорской, -
с  дождем. Мы его называем плаксою, потому как он все плачет, слезьми течет.
Оно и выходит - плакса...
     - Ну,  господа мореходы? - спросил Апраксин. - Кто со всею поспешностью
ответит,  откуда  по-нашему,  по-навигаторскому,  дует  плакса?  Не  говори,
Иевлев, погоди, душа! Знаешь, Прянишников?
     Длинный  потешный в камзоле без кафтана, с кислым лицом, пожал плечами.
Воронин морщил лоб и моргал. Другие отворотились.
     - Зюйд-ост,  -  молвил  Апраксин, - верно, Сильвестр? Зюйд-ост поморами
зовется плаксою.
     - Будто так и голландцы сказывали, - согласился Рябов.
     - А  еще какие ветры у вас, у беломорцев? - спросил Апраксин, и опять в
выражении   его  лица  не  было  нисколько  насмешливости,  а  только  живое
любопытство светилось в глазах.
     Рябев  стал  дальше  рассказывать  о  ветрах.  Потешные  в  кафтанах, в
плащах,  кто  босой,  чтобы отдохнули ноги, кто и без камзола, чтобы продуло
ветерком, - слушали внимательно.
     - А компас ты знаешь? - издали спросил Иевлев.
     Рябов ответил:
     - Рыбаки промеж себя так говорят: в море стрелка не безделка...
     Иевлев подошел ближе, сказал:
     - В  некоторых  иноземных  книгах  знаменитейшие  мужи  писали, будто в
ваших  полуночных  странах  доподлинно  видели кинокефалов - чудищ с песьими
головами,  а  также  аримассов  -  еще  более  страшных чудищ с одним глазом
посредине лба...
     Кормщик тихо улыбнулся.
     - Не слыхал ничего про сие? - спросил Иевлев.
     - Побрехушки  то!  -  ответил  Рябов.  -  И  на  Матку  я хаживал, и на
Груманте  бывал,  и  на Колгуеве промышлял - не видел ни с песьими головами,
ни  с единым глазом Медведя, может, иноземец твой, господин, испужался, а со
страху и набрехал...
     К  Апраксину  подошел  свитский,  что-то шепнул на ухо, Федор Матвеевич
оглянулся:
     - Шхипер  идет.  Да  ты  ничего,  говори,  он не любит, чтобы перед ним
больно робели...
     - А мы робеть не научены! - ответил Рябов.
     Никто  из  потешных  не  переменил  позы,  остались  как  сидели.  Петр
Алексеевич  подошел, положил руки на плечи Апраксину с Иевлевым, протиснулся
между  ними,  вслушался  в  разговор. Рябов сидел к царю боком, рассказывал,
как  садится  туман  в море, как поднимаются облака от горизонта, как чистая
ясень проступает и как можно судить, скоро ли падет ветер.
     - Чего-чего? - переспросил шхипер.
     - Приметы  он  здешние морские говорит, - пояснил Апраксин, - послушай,
государь.
     - А  ну-кось,  подвинься,  Федор,  -  сказал  шхипер Прянишникову и сел
рядом с ним. - Да посильнее подвинься, присох, что ли?
     - Мы  по-нашему  еще  так думаем, - говорил Рябов, - от дедов повелось:
ежели  белуха,  нерпа  али  касатка всплывают, да морду воротят, да дышат, -
жди  ветра  оттудова,  куда  они  воротят. Сильный будет ветер, а то и торок
ударит.
     - Что за торок? - спросил Петр.
     - Известно,  торок,  - ответил Рябов и прямо глянул в загорелое, совсем
молодое  широкое  лицо  царя,  -  ветер  короткий,  государь, который всякую
снасть рвет, ломает все, коли его загодя не ждать.
     - Шквал? - спросил Петр.
     - А кто его знает, - молвил Рябов, - по-нашему - торок.
     И,  подгоняемый  вопросами  то  Апраксина,  то Иевлева, то Воронина, то
самого  царя,  он  стал  рассказывать,  что  знал о Белом море, - о ветрах и
течениях,  о  приливах и отливах, о пути на Соловки, на Грумант, на Поной, о
том, как хаживал с покойным батюшкой в немцы, как шел вверх в Русь.
     Вокруг  стояла большая толпа: и ласковый Лефорт, и мордатый краснолицый
князь  Ромодановский, и Шеин, и Голицын, и другие. Слушали, кивали головами,
охали,  но  Рябов  чувствовал  -  им это все неинтересно, а интересно только
нескольким  людям:  вот  Апраксину, Иевлеву, Воронину, самому государю. Петр
весь  разгорелся, глаза у него блестели, сидел он неспокойно и все вскидывал
головою,  спрашивал  и  переспрашивал,  громко хохотал, и тогда все хохотали
вокруг...  А  стоило  ему  перестать, как все переставали, и у всех делались
скучные  лица,  между  тем  как  Петр  попрежнему  внимательно  и напряженно
слушал.
     Потом он взял штоф, налил стакан, протянул Рябову, сказал:
     - Пей!
     И,  широко  шагая,  ушел на яхту. Рябов выпил жалованную водку, утерся,
поднялся. На яхте били в барабан, в один, потом в другой.
     - Алярм? - прислушался Апраксин.
     Затрубили  в  рога, два барабана сыпали дробь, Апраксин крикнул громко,
весело:
     - Алярм!
     И  побежал,  придерживая  шпагу.  За  ним, обгоняя его, побежал Иевлев,
завизжали   карлы,  однозубый  схватил  оставшуюся  ветчину,  побежал  тоже,
запихивая  ее  за  пазуху. Отовсюду бежали свитские с испуганными лицами: не
страшна  была  тревога  -  страшен был гнев Петра Алексеевича, коли заметит,
что   припоздал   самую   малость.   Бежали   Ромодановский,   Шеин,  тяжело
переваливаясь  на  коротких  ножках;  пулей промчался лекарь Фан дер Гульст;
отмахиваясь  посохом,  доедая на ходу, протопал по доскам поп Василий, царев
крестовый  священник:  коли  били  алярм, и ему не было снисхождения; думный
дьяк  Зотов,  толкаясь,  пробежал  вперед Виниуса; думный дворянин Чемоданов
споткнулся на карлу Ермолайку, упал на доски, рассадив голову.
     А  барабаны  все  били,  рога играли, и в ясном бледно-голубом двинском
небе  с  криками  носились  чайки,  будто  напуганные  непривычным  шумом  и
невиданною суетою.