ГЛАВА СЕДЬМАЯ


1. МИТЕНЬКА БОРИСОВ

     Митенька  проводил  яхту  взглядом,  смотрел,  как она словно бы таяла,
влекомая  стругом в блеске речных струй, дождался, покуда превратилось судно
в  черную  точечку, потянулся и отправился в тень - дожидаться кормщика, как
дожидался его много раз за свою не длинную еще жизнь.
     Еда  у  него  была,  коли  бы  захотелось  пить  - попил бы из Двины, с
острова  никто  не  гнал,  и  нынче наконец высвободилось время, когда можно
было  тихонечко  полежать  и  подумать,  как  жить  дальше, что случилось за
недавние, богатые событиями дни и чего ждать от будущего.
     Можно  было  все  обдумать  на  досуге  и  в  то  же  время  можно было
посмотреть,  как  живет  царев  дворец  без  царя,  какие  тут  порядки, что
творится  на поварне. Можно было послушать песни, которые поют царевы слуги,
приехавшие  с  ним  из  далекой белокаменной Москвы, а самое главное - можно
было  отоспаться,  довольно  уже  он  спал в полглаза, просыпаясь от каждого
шороха.  Здесь было спокойно. Сюда не попасть монастырским служникам, нечего
им  тут  делать,  а тем более незачем здесь быть отцу келарю того монастыря,
куда  по  обету  много  лет  назад  отдали  Митеньку  Борисова  по  прозвищу
Горожанин.  Нечего тут делать Агафонику, не поймать ему Митеньку, не послать
толмачом  на  иноземные корабли, туда, где в каждую навигацию зарабатывал он
деньги монастырю, переводя распоряжения шхипера грузчикам-дрягилям...
     Под  тихий,  едва слышный плеск двинских вод, под визгливые крики чаек,
под  шепот  берез  Митенька  смежил очи, потянулся и, пристроившись на песке
поудобнее,  принялся мечтать о том, как сложится его дальнейшая жизнь вместе
с кормщиком.
     С  силой,  ясностью  и четкостью мечты, что бывает только в отрочестве,
Митенька  представил себе не только кормщика у штурвала корабля, но и самого
себя  ведущим  яхту  как  раз  тогда,  когда бьет внезапный и свирепый торок
из-за  серых  скал,  поросших  лишаями,  когда со свистом, с воем вздымаются
крутые  волны, чтобы стереть, раздавить, сокрушить вовсе корабль, на котором
царь совершает свое плавание.
     Вот  в  это-то  именно мгновение Митенька стоит у штурвала. В грудь и в
лицо  ему  бьют  пена,  брызги,  соль  Белого  моря, - то не раз он изведал,
рыбача,  с робостью, с надеждой и верой глядя в лицо кормщику. Теперь он сам
-  кормщик.  Рябов, разумеется, здесь же, где ему быть иначе, но он как бы в
тумане,  как  бы и есть он, в то же время его нету, а главный, самопервеющий
здесь  Митенька,  похожий  на  Рябова  как  брат-близнец.  Не убогий служник
монастырский,  не калека от рождения - Митенька Горожанин, а иной Митенька -
высокий,  плечистый,  с  прямым  взором  высветленных  морем  глаз, с русыми
кудрями  до  плеч,  с громовым голосом, от которого столбенеет все, что есть
живого на корабле, - он и есть Митенька Борисов, он и есть Горожанин.
     Он  спасает  корабль.  Он  громовым  своим  голосом отдает команды, как
отдавал  бы  их  Рябов,  он  бесстрашно смотрит на разбушевавшееся море, как
смотрел  бы  Рябов, он спокойно ставит корабль носом против волны, и он даже
находит в себе силы шутить, как шутил бы Рябов.
     А  царь,  этот  высоченный  человек  в  плаще,  стоит рядом с ним и все
спрашивает, потонем али нет?
     Но  твердая  рука Митеньки и воля божья спасают корабль. Бьют барабаны,
гремит   музыка,   солнце   припекает  жарко,  звонят  колокола,  и  рейтары
сдерживают  игривых  коней,  когда  мореходы  высаживаются здесь на Мосеевом
острове  и когда Митенька Борисов, кормщик, первым ступает на широкий ковер,
постеленный  от  яхты  до  царева  дворца. Царь где-то затерялся, а Митенька
идет,  и  почему-то есть у него золотистая борода, он оглаживает ту бороду и
медленно  ступает,  а  народ  вокруг - посадские и дрягили, и беглые попы, и
вавчугские мужики-матросы - все кричат, словно чайки:
     - Награду ему, награду!
     И  ему  несут награду, но тут же какие-то смутные лики появляются перед
ним, отбирают награду, а он сопротивляется, визжит...
     Митенька  просыпается,  медленно  соображает:  то  был  сон.  А  теперь
наступила явь.
     Руки   у   него  связаны  за  спиной,  невыносимо  болит  плечо,  почти
вывернутое в суставе, в глазах плывет блеск воды, солнечный свет.
     Его  поворачивают  и  толкают.  Толкают  еще раз, и тогда он видит отца
келаря.  Агафоник  сидит  на  перевернутой  корзине  - в таких братья-пекари
носят  из  пекарни  душистые  хлебы,  -  сидит  и  обтирает тряпицей розовое
старческое чистое лицо, все в складках и морщинах. Ему жарко.
     Два  послушника  - сытые, здоровенные, с сонными лицами - стоят слева и
справа отца келаря.
     - Убег?
     Глаза  келаря  горят  яростью.  Он  хорошо помнит, как досталось ему от
дерзкого Рябова тогда, после "Золотого облака".
     - Вор! Тать!
     Митенька молчит.
     Отец  келарь зол: царские холопи ничего не пожертвовали на монастырь, а
уж  как  старались  и  отец  настоятель  и  отец  келарь, как сеяли муку для
царского  обихода,  как  закваску  квасили,  как печи калили, чтобы подать к
царскому столу хлеба легкие, пушистые, веселые.
     Испокон   веков  за  монастырскую  заботу  плачивали  от  царя  щедрыми
взносами,  а  нынче  что?  Вышел  с поварни потный мужик, лба не перекрестя,
благословения  не  испросив, рывком потянул корзину, вывалил хлеба на рядно,
потянул другую и рявкнул на братию:
     - Чего рты раззявили? Я один таскать буду?
     Со  смирением,  ругаясь  про себя мирскими словами, перетаскали хлеба -
каждый  каравай с крестом, каждый самим игумном благословлен. В старопрежние
времена  не  меньше золотой ризы для образа святого Николая за хлеба было бы
дадено,  а  нынче  и  не спрашивай: бритомордые, с негоциантскими трубками в
зубах, антихристово семя, не иначе...
     - Иди в карбас!
     Митеньку еще раз толкнули.
     Знакомый  ненавистный  монастырский  карбас  с  медным крестом на мачте
поскрипывал  у  причала.  Послушники  приняли отца келаря почти что на руки,
покидали вниз хлебные корзины, отпихнулись багром.
     Митенька  сидел,  закрыв  глаза, чтобы ничего не видеть, молчал, думал:
"Кабы  ветер сейчас налетел, буря, карбас перевернуло, все бы потопли. То-то
хорошо!  Предстал бы перед господом, сказал бы: "Что, господи, монаси твои -
слуги  тебе,  а таково неправедно живут, мучители!" Все бы сказал, ничего не
скрыл.  И  как  с  крысами в темницу сажают, соленой треской кормят, а после