святилище божественного Сети, возобновилось  служение  богам,  это  Хармиана
убедила Клеопатру смягчиться  и  отменить  запрет,  а  также  вернуть  храму
земли,  которые  когда-то  отняла,  хотя  с  его  богатствами  Клеопатра  не
пожелала расстаться.  Храм  подвергся  очищению,  и  вот  сейчас,  во  время
мистерий, посвященных Осирису и Исиде, здесь собрались верховные жрецы  всех
древних храмов Египта, чтобы отпраздновать возвращение богов в их  священный
дом.
     Я вошел в город. Был седьмой день празднеств в честь Осириса  и  Исиды.
По улицам, которые я так хорошо помнил,  вилась  нескончаемая  процессия.  Я
влился в нее, и когда  мы  прошли  сквозь  храмовые  ворота  между  могучими
пилонами и вступили в не подвластные разрушительной  силе  Времени  залы,  я
вместе со всеми запел торжественные слова призывания. Как хорошо я их знал!

                Несем свою скорбь мы в залы великого храма,
                Несем свою скорбь в семь его древних святилищ.
                Пламенно молим светлого бога: "Воскресни!
                Вернись к нам, Осирис, из мрачного царства Смерти!
                Вернись, благодатный, даруй нам надежду и радость!"

     И  вот  священное  песнопение  смолкло,  и,  как  прежде,   едва   лишь
божественный  Ра  скрылся  за  горизонтом,  верховный   жрец   взял   статую
воскресшего Осириса и поднял высоко перед толпой.
     С  радостными  возгласами:  "Осирис!  Наша  надежда,  Осирис!"  -  люди
сбросили с себя черные балахоны, под  которыми  оказались  белые  одежды,  и
все, как один, склонились перед великим богом.
     Потом все разошлись по домам, где их ждал праздничный ужин;  один  лишь
я остался во дворе храма.
     Немного погодя ко мне подошел один из младших жрецов и  спросил,  какое
дело привело меня сюда. Я объявил ему, что  прибыл  из  Александрии  и  хочу
предстать перед Советом верховных жрецов, ибо мне ведомо, что великие  жрецы
собрались сейчас и обсуждают события, которые произошли в Александрии.
     Жрец ушел, а верховные жрецы, услышав, откуда  я  приплыл,  велели  ему
тотчас же привести меня к ним, во второй Зал Колонн и Статуй,  и  жрец  меня
повел. Уже стемнело, между огромными колоннами горели светильники, как в  ту
ночь, когда меня короновали  фараоном  Верхнего  и  Нижнего  Египта.  Как  и
тогда,  в  резных  креслах,  поставленных  длинным  рядом,  сидели  духовные
владыки и беседовали. Все было как прежде, те же бесстрастные лики  богов  и
царей взирали с не подвластных Времени стен своими пустыми глазами.  Но  это
еще не все! Среди собравшихся на совет было пятеро  сановников  из  верхушки
великого заговора, они присутствовали на моей коронации, и только  им  одним
удалось избегнуть расправы Клеопатры и разящей косы Времени.
     Я встал на то же место, где стоял, когда на меня возлагали корону, и  с
горечью в сердце, которую  невозможно  описать,  приготовился  к  тому,  что
презрение этих достойнейших граждан Египта сейчас испепелит меня.
     - Да это же врач Олимпий, - сказал кто-то из верховных  жрецов.  -  Тот
самый, что долго жил отшельником в гробнице фараона близ Тапе, а потом  стал
приближенным Клеопатры. Скажи, врач, это правда, что царица умерла, что  она
совершила самоубийство?
     - Да, великие духовные наставники, я  тот  самый  врач,  кого  называют
Олимпием, это  правда;  правда  и  то,  что  Клеопатра  умерла,  но  она  не
совершала самоубийства - ее убил я.
     - Ты?! Как это возможно? Но все равно:  мы  истинно  ликуем,  что  этой
отвратительной блудницы больше нет.
     - Выслушайте меня, о великие духовные наставники, я все  вам  расскажу,
для того я и явился к вам сюда. Быть может, кто-то из  вас  сидел  здесь,  в
этом зале одиннадцать лет назад,  на  тайной  коронации  некоего  Гармахиса,
который был провозглашен фараоном Кемета?  Мне  кажется,  я  вижу  несколько
знакомых лиц.
     - Да, верно! - раздались возгласы. - Но как, Олимпий, может  быть  тебе
такое ведомо?
     - Вас всего пять, - продолжал я, не отвечая на  их  вопрос,  -  а  было
тридцать семь знатнейших и достойнейших. Иные умерли,  как  умер  Аменемхет;
иных казнили, как казнили Сепа; иные, может быть, и по сей день  надрываются
в шахтах, как последние рабы; иные бежали в чужие края, опасаясь мести.
     - Все так, - сказали они, - увы, все это так. Подлый изменник  Гармахис
предал наш заговор и все позабыл ради этой распутной Клеопатры!
     - Да, это правда, -  сказал  я  и  поднял  голову.  -  Гармахис  предал
заговор  и  все  забыл  ради  Клеопатры.  Достойнейшие  из  достойных,  этот
Гармахис - я.
     Ошеломленные жрецы и сановники воззрились на  меня.  Кто-то  вскочил  с
кресла, начал взволнованно говорить, другие молчали.
     - Да,   я   тот   самый   Гармахис!   Тот   самый   изменник,    трижды
клятвопреступник, предавший моих богов, мою отчизну, мои священные обеты!  И
я пришел сюда сказать все это вам.  Я  учинил  божественное  правосудие  над
той, что погубила меня и отдала Египет Риму. Много лет я упорно  трудился  и
терпеливо ждал, и вот теперь, когда моя мудрость и вдохновение  разгневанных
богов помогли мне совершить возмездие, я принес на ваш суд мои  преступления
и мой позор, я готов принять кару, которая должна постигнуть предателя!
     - Ты знаешь ли, какая  казнь  ждет  нарушившего  священную  клятву,  ту
клятву, которую не должно нарушать? - зловеще спросил меня  тот  из  жрецов,
который первым узнал во мне Олимпия.
     - Да, знаю, - ответил я, - я жажду этой казни.
     - О ты, который был Гармахисом, рассказывай же нам, как все произошло.
     И я спокойно, ясно поведал им о своих злодеяниях, не утаив  ни  одного.
И с каждым моим словом их лица все мрачнели, я понял, что милости ко  мне  у
них не будет; да я ее и не просил, а если б попросил, они бы вознегодовали.
     И вот я наконец закончил свой рассказ; жрецы  велели  мне  удалиться  и
стали решать мою судьбу. Потом снова призвали к себе, и самый старший  среди
них, всеми почитаемый  девяностолетний  верховный  жрец  храма  божественной
Хатшепсут из Тапе, торжественно возгласил:
     - Гармахис, мы обсудили все, что ты нам сейчас рассказал.  Ты  совершил
три самых тяжких преступления, какие только может совершить  на  этом  свете
человек. Ты вверг в несчастья наш Кемет, порабощенный ныне Римом.  Ты  нанес
жестокое оскорбление небесной матери Исиде.  Ты  нарушил  священную  клятву.
Тебе известно, что для всех этих преступлений есть  лишь  одна  кара,  и  мы
приговариваем тебя к ней. Да, ты лишил жизни распутницу, которая  соблазнила
тебя на путь бесчестия;  ты  назвал  себя  самым  гнусным  злодеем,  который
когда-либо стоял средь этих стен, но все это не  смягчило  наш  приговор.  О
ты, нарушивший священные  обеты  жрец,  продавший  свою  отчизну  египтянин,
лишившийся  своей  законной  диадемы  фараон,  и  на  тебя  падет  проклятие