могилу. Очнись, Антоний мой, очнись!
     Он приподнял голову и попросил вина, в которое я  подмешивал  снадобье,
утишающее  боль,  а  он  страдал  невыносимо.  Он  выпил  кубок  и  попросил
Клеопатру лечь рядом с ним на ложе и обнять его; и она легла и  обняла  его.
Теперь Антоний снова почувствовал себя мужчиной, он забыл свое  бесславие  и
свою боль и принялся наставлять ее, что  она  должна  делать,  чтобы  спасти
себя, но она не стала его слушать.
     - У нас так мало  времени,  -  прервала  она  его,  -  давай  же  будем
говорить о нашей великой любви, которая длилась так долго  и  будет  длиться
бесконечно за чертой Смерти. Ты помнишь ночь, когда ты в  первый  раз  обнял
меня и сказал,  что  любишь?  О,  ночь  невыразимого  счастья!  Если  Судьба
подарила человеку такую ночь, значит, он не зря  прожил  жизнь,  пусть  даже
конец этой жизни так горек!
     - Да, моя египтянка, мне ли забыть эту ночь, она всегда со  мной,  хотя
с той ночи Фортуна отвернулась от меня - я утонул в моей бездонной  любви  к
тебе, прекраснейшая. О, я все помню! - шептал он. - Помню, как  ты  в  своей
безумной прихоти выпила жемчужину и как потом твой  звездочет  провозгласил:
"Час наступает - час, когда на тебя падет проклятье Менкаура". Все эти  годы
его слова преследуют меня, даже  сейчас,  в  эти  последние  мгновенья,  они
звучат в моих ушах.
     - Любимый мой, он давно умер, - прошептала она.
     - Если он умер, значит, он рядом со мной. Что означали его слова?
     - Этот  презренный  негодяй  умер,  зачем  его  вспоминать?  О,  милый,
поцелуй меня, твое лицо бледнеет. Конец близок.
     Он поцеловал  ее  в  губы  долгим  поцелуем,  и  до  самого  последнего
мгновения они то целовались, то лепетали друг  другу  на  ухо  слова  любви,
точно влюбленные новобрачные. Мое сердце терзала ревность, но я  завороженно
глядел на них, исполненный неведомым волнением.


     Но  вот  я  увидел,  что  на  его  лицо  легла  печать  Смерти.  Голова
откинулась на ложе.
     - Прощай, моя египтянка, прощай! Я умираю...
     Клеопатра приподнялась  на  руках,  безумным  взглядом  впилась  в  его
серое, как пепел, лицо, дико вскрикнула и упала без чувств.
     Но Антоний был еще жив, хотя говорить уже не мог. Я приблизился к  нему
и, опустившись на колени, взял вино со снадобьем  и  поднял,  как  бы  желая
дать ему глоток. И в этот миг я прошептал ему на ухо:
     - Антоний, прежде чем полюбить тебя, Клеопатра  была  моей  любовницей.
Я - тот Гармахис, тот астролог, что стоял за твоим ложем в Тарсе.  И  это  я
погубил тебя. Умри, Антоний, на тебя пало проклятье Менкаура!
     Он поднял голову и в ужасе уставился мне в лицо. Он  не  мог  вымолвить
ни слова, с уст срывались лишь невнятные звуки, он протянул ко мне  дрожащий
перст. Потом протяжно застонал, и дух покинул его тело.
     Так я отомстил римлянину  Антонию,  который  был  когда-то  властелином
мира.


     Мы привели Клеопатру в чувство, ибо ее время  умирать  еще  не  пришло.
Получив согласие цезаря, мы с Атуа поручили Антония заботам  самых  искусных
бальзамировщиков, чтобы похоронить  его  по  обычаям  Египта,  накрыли  лицо
золотой маской, которая в точности повторяла черты  Антония.  Я  написал  на
груди мумии поверх пелен его имя и титулы, на внутренней  крышке  гроба  его
имя и имя его отца и нарисовал на ней богиню Нут, распростершую над  мертвым
свои охранительные крылья.
     Клеопатра  повелела  с  великой  пышностью  отнести  гроб   в   заранее
приготовленную усыпальницу и  опустить  в  алебастровый  саркофаг.  Саркофаг
этот был необычно больших  размеров,  его  вытесали  для  двух  гробов,  ибо
Клеопатра решила упокоиться рядом с Антонием.
     И вот как развивались события  дальше.  Прошло  немного  времени,  и  я
узнал  о  намерениях  цезаря,  мне  сообщил  о  них  один  из   приближенных
Октавиана, римский патриций Корнелий Долабелла,  который  пленился  красотой
женщины, покоряющей сердца всех, кто хоть раз взглянул  на  нее,  и  пожалел
Клеопатру в ее несчастьях. Он попросил меня предупредить ее -  мне,  как  ее
врачу, было позволено выходить из мавзолея, где она жила, и  возвращаться  к
ней, - что через три дня ее отправят в Рим  вместе  с  оставшимися  в  живых
детьми, ибо Цезариона Октавиан уже убил,  и  все  они  пройдут  в  цепях  по
улицам Рима, который будет приветствовать  триумфатора-цезаря.  Я  сразу  же
пошел к Клеопатре и увидел, что она, как и всегда теперь, сидит оцепенело  в
кресле, и на коленях у нее то платье, которым она  вытирала  кровь  Антония.
Она целыми днями глядела на эти пятна крови.
     - Смотри, Олимпий, как они выцвели, -  сказала  она,  поднимая  ко  мне
скорбное лицо и указывая на бурые разводы, - а  он  ведь  только  что  умер!
Даже благодарность живет дольше. Какие новости ты мне принес?  Дурные,  судя
по выражению твоих больших темных глаз - они всегда тревожат  меня  каким-то
смутным воспоминанием, но это воспоминание вечно ускользает.
     - Да, новости  дурные,  о  царица,  -  ответил  я.  -  Мне  сообщил  их
Долабелла, а Долабелла узнал от секретаря цезаря. На третий день, считая  от
нынешнего, цезарь отправляет тебя, царевичей Птолемея и Александра, а  также
царевну Клеопатру в Рим, чтобы на вас глазела римская чернь, когда  Октавиан
под ее приветственные клики торжественно  проследует  к  Капитолию,  где  ты
клялась воздвигнуть свой трон.
     - Нет, никогда! - вскричала она, вскакивая с кресла.  -  Никогда  я  не
пойду  в  цепях  за  колесницей  цезаря-триумфатора!  Что  же  мне   делать?
Хармиана, помоги, скажи, есть ли спасение?
     И Хармиана  встала  перед  Клеопатрой,  глядя  на  нее  сквозь  длинные
опущенные ресницы.
     - Есть, о царица: ты можешь умереть, - тихо произнесла она.
     - Ах да, конечно, как же я забыла,  ведь  можно  умереть!  Олимпий,  ты
приготовил яд?
     - Нет,  но  если  царица  пожелает,  завтра  утром  он  будет  к  твоим
услугам - яд, действующий столь быстро и  надежно,  что  выпивших  его  даже
боги не смогут пробудить от сна.
     - Ну что ж, готовь его, владыка Смерти.
     Я поклонился Клеопатре и покинул мавзолей; и всю  ту  ночь  мы  с  Атуа
трудились, готовя смертоносный яд. И вот он наконец готов, и  Атуа  наливает
его в хрустальный фиал и подносит к огню  светильника:  жидкость  прозрачна,
как чистейшая вода.
     - Ах-ха!  Питье,  поистине  достойное  царицы!  -  пропела  она   своим
пронзительным хриплым голосом. - Когда  Клеопатра  поднесет  эту  прозрачную