любви  прощала  мои  великие  преступления.  Девять   лет   прошло!   Девять
нескончаемо долгих лет! Опять я, в предначертанном круге  развития,  явился,
пройдя искус и затворничество, чтобы принести смерть Клеопатре;  и  в  этот,
второй раз игру выиграю я.
     Но как  изменились  обстоятельства!  Я  уже  не  герой  разыгрывающейся
драмы, мне отведена более скромная роль: я  лишь  меч  в  руках  правосудия;
погибла надежда  освободить  Египет  и  возродить  его  великим  и  могучим.
Обречен Кемет, обречен и  я,  Гармахис.  В  бурном  натиске  событий  и  лет
погребен и предан забвению великий заговор,  который  созидался  ради  меня,
даже память о нем подернулась пеплом. Над  историей  моего  древнего  народа
скоро опустится черный полог ночи; сами его боги готовятся покинуть  нас;  я
уже мысленно слышу торжествующий крик римского орла, летящего  над  дальними
брегами Сихора.
     Я все-таки заставил себя отстранить эти безотрадные  мысли  и  попросил
Атуа найти и принести мне зеркало, мне хотелось посмотреть, каким я стал.
     И вот что я увидел в зеркале: бритая голова, худое бледное до  желтизны
лицо,  которое  никогда  не  улыбалось;   огромные   глаза,   выцветшие   от
многолетнего созерцания  темноты,  пустые,  точно  провалы  глазниц  черепа;
длинная борода с сильной проседью; тело, иссохшее от долгого поста,  горя  и
молитвы; тонкие руки в переплетении голубых вен,  дрожащие,  точно  лист  на
ветру; согбенные плечи;  я  даже  стал  ниже  ростом.  Да,  время  и  печаль
поистине оставили на мне свой след; я не мог поверить,  что  это  тот  самый
царственный Гармахис, который в расцвете  своих  могучих  сил,  молодости  и
красоты впервые увидел женщину несказанной прелести и попал под  обаяние  ее
чар, принесших мне гибель. И все же в  моей  душе  горел  прежний  огонь;  я
изменился только внешне, ибо время и горе не властны над  бессмертным  духом
человека. Сменяются  времена  года,  может  улететь  Надежда,  точно  птица,
Страсть разбивает крылья  о  железную  клетку  Судьбы;  Мечты  рассеиваются,
точно сотканные из туманов дворцы при восходе солнца; Вера  иссякает,  точно
бьющий из-под  земли  родник;  Одиночество  отрезает  нас  от  людей,  точно
бескрайние пески пустыни; Старость подкрадывается к нам, как ночь,  нависает
над нашей покрытой позором седой  согбенной  головой  -  да,  прикованные  к
колесу Судьбы,  мы  испытываем  все  превратности,  которым  подвергает  нас
жизнь: возносимся высоко на вершины, как цари;  низвергаемся  во  прах,  как
рабы; то любим, то ненавидим, то утопаем в роскоши,  то  влачимся  в  жалкой
нищете. И все равно во всех перипетиях нашей жизни мы остаемся  неизменными,
и в этом великое чудо нашей Сущности.


     Я с горечью в  сердце  смотрел  на  себя  в  зеркало,  и  тут  в  дверь
постучали.
     - Отопри, Атуа! - сказал я.
     Атуа поднялась с ковра и отворила дверь;  в  комнату  вошла  женщина  в
греческой одежде. Это была Хармиана, такая же красивая,  как  прежде,  но  с
очень печальным нежным лицом, в ее  опущенных  глазах  тлел  огонь,  готовый
каждую минуту вспыхнуть.
     Она пришла без сопровождающих ее слуг; Атуа молча указала ей на меня  и
удалилась.
     - Старик, отведи меня к ученому Олимпию, - сказала Хармиана,  обращаясь
ко мне. - Меня прислала царица.
     Я встал и, подняв голову, посмотрел на нее.
     Глаза ее широко раскрылись, она негромко вскрикнула.
     - Нет,  нет,  не  может  быть,  -  прошептала  она,   обводя   взглядом
комнату, - неужели ты... - Голос ее пресекся.
     - ...тот самый Гармахис, которого  когда-то  полюбило  твое  неразумное
сердце, о Хармиана? Да, тот, кого ты  видишь,  прекраснейшая  из  женщин,  и
есть Гармахис. Но Гармахис, которого ты любила, умер; остался великий  своей
ученостью египтянин Олимпий, и он ждет, что ты ему скажешь.
     - Молчи! - воскликнула  она.  -  О  прошлом  скажу  совсем  немного,  а
потом... потом оставим его в покое. Плохо же ты, Гармахис,  при  всей  своей
учености и мудрости, знаешь, как велика преданность  женского  сердца,  если
поверил, что оно способно разлюбить, когда  изменилась  внешность  любимого:
даже самые страшные  перемены,  которым  подвергает  его  смерть,  бессильны
убить любовь. Знай же, о ученый врач,  что  я  принадлежу  к  тем  женщинам,
которые, полюбив однажды, любят до последнего дыхания, а если их  любовь  не
встречает ответа, уносят свою девственность в могилу.
     Она умолкла, и я лишь склонил перед  ней  голову,  ибо  ничего  не  мог
сказать в ответ. Но хотя  я  молчал,  хотя  безумная  страсть  этой  женщины
погубила меня, признаюсь: я втайне был благодарен ей  -  ведь  ее  влюбленно
домогались все до единого мужчины этого бесстыдного  двора,  а  она  столько
нескончаемо долгих лет хранила верность изгою, который не любил ее, и  когда
этот жалкий,  сломленный  раб  Судьбы  вернулся  в  столь  непривлекательном
обличьи, он был все так же дорог ее сердцу. Найдется ли  на  свете  мужчина,
который не оценит этот редкий  и  прекрасный  дар,  единственное  сокровище,
которое не купишь и не продашь за золото - истинную любовь женщины?
     - Я благодарна тебе за молчание,  -  проговорила  Хармиана,  -  ибо  не
забыла жестоких слов, которые ты бросил мне в давно  прошедшие  дни  там,  в
далеком Тарсе, израненное ими сердце до  сих  пор  болит,  оно  не  выдержит
твоего презрения, отравленного  одиночеством  столь  долгих  лет.  Не  будем
больше вспоминать былое. Вот,  я  вырываю  из  своей  души  эту  губительную
страсть, - она взглянула на меня и, прижав к груди руки, как  бы  оттолкнула
что-то прочь от себя, - я вырываю ее, но забыть не смогу никогда! С  прошлым
покончено,  Гармахис;  моя  любовь  больше  не  будет  тебя   тревожить.   Я
счастлива, что моим глазам было дано еще раз увидеть тебя до  того,  как  их
смежит вечный сон. Ты помнишь, как я жаждала умереть от твоей столь  любимой
мною руки, но ты не захотел меня  убить,  ты  обрек  меня  жить  и  собирать
горькие  плоды  моего  преступления,  ты  помнишь,  как   проклял   меня   и
предсказал, что я никогда не избавлюсь от видений сотворенного  мной  зла  и
от воспоминаний о тебе, кого я погубила?
     - Да, Хармиана, я все помню.
     - Поверь, я выпила до дна чашу страданий. О, если бы ты  мог  заглянуть
мне в душу и прочесть повесть о пытках, которым  я  подвергалась  и  которые
переносила с улыбкой на устах, ты понял бы, что я искупила свою вину.
     - И все же, Хармиана, молва твердит, что при дворе тебя никто не  может
затмить, ты самая  могущественная  среди  царедворцев  и  пользуешься  самой
большой любовью. Не признавался ли сам  Октавиан,  что  объявляет  войну  не
Антонию и даже не его любовнице Клеопатре, а Хармиане и Ираде?
     - Да, Гармахис, а  ты  хоть  раз  представил  себе,  что  в  это  время
испытываю я - я, поклявшаяся тебе страшной клятвой и вынужденная  есть  хлеб
той, кого я так люто ненавижу, есть ее хлеб и служить ей, хотя она отняла  у