Мы отплыли и при попутном ветре, который  сопровождал  нас,  на  пятый  день
прибыли в Александрию - в этот  ненавистный  мне  город,  и  я  увидел,  как
сверкают на солнце его золотые купола.
     Здесь мне нельзя было оставаться, и я снова нанялся матросом на  судно,
кормчий которого за мои труды согласился довезти меня по  Нилу  до  Абидоса.
Из разговоров гребцов я узнал,  что  Клеопатра  вернулась  в  Александрию  и
привезла с собой Антония, что оба они живут  в  большой  роскоши  в  царском
дворце на мысе Лохиас. Гребцы пели о них песню, работая веслами.  Услышал  я
и о том, как галера, посланная на розыски вслед судну, на котором  уплыл  из
Тарса сирийский купец, пошла со всей командой  ко  дну,  а  также  сказку  о
царицыном астрономе Гармахисе, который улетел в небо с крыши дома  в  Тарсе,
где жила царица. Моряки дивились на меня, потому что  я  трудился  изо  всех
сил, но не пел вместе с ними непристойных песен о любовниках Клеопатры.  Они
тоже начали сторониться меня и с опаской  перешептывались.  Тогда  я  понял,
что я поистине проклят и что между мною и всеми людьми  лежит  непреодолимая
пропасть - такого, как я, нельзя любить.
     На шестой день мы подплыли туда, где в нескольких часах пути  находится
Абидос, я сошел на берег - как мне кажется, к  великой  радости  гребцов.  Я
шагал по дороге, вьющейся среди тучных полей, встречал  людей,  которых  так
хорошо знал с детства, и сердце  разрывалось  в  моей  груди.  На  мне  была
простая одежда моряка, я шел, припадая  на  левую  ногу,  и  никто  меня  не
узнавал. Когда солнце стало клониться к  закату,  я  наконец  приблизился  к
гигантским  пилонам  храмового  двора;  здесь  я  вошел  в  разрушенный  дом
напротив ворот и опустился на пол. Зачем я сюда вернулся,  что  мне  делать,
думал я. Точно заблудившийся бык, я все-таки нашел дорогу к дому, туда,  где
появился на свет, пришел в родные поля, но что меня  здесь  ждет?  Если  мой
отец Аменемхет еще жив, он с презреньем отвернется от меня. Я не  смел  даже
думать о встрече с ним. Сидел  среди  обвалившихся  стропил  и  бессмысленно
глядел на ворота - а вдруг из двора храма выйдет кто-то,  кого  я  знаю?  Но
никто не вышел из ворот, и никто в них не входил, хотя они  были  распахнуты
настежь; и тогда я увидел, что между  каменными  плитами,  которыми  вымощен
двор, пробилась трава  -  такого  еще  никогда  здесь  не  бывало.  Что  это
означает? Неужели храм  заброшен?  Нет,  немыслимо!  Разве  можно  перестать
служить вечным богам в этом  святилище,  где  каждый  день,  тысячелетие  за
тысячелетием, совершались таинства и ритуальные церемонии в  их  славу?  Так
что же, значит, отец мой умер? Да,  может  быть.  Но  почему  такая  мертвая
тишина? Где все жрецы, где люди, творящие молитву?
     Больше я не мог выносить неизвестности, и, когда  диск  солнца  налился
красным, я крадучись, точно шакал, вошел в открытые ворота, миновал  двор  и
вступил в первый огромный Зал Колонн и Статуй. Здесь я  остановился  и  стал
глядеть по сторонам - ни души в  этом  сумрачном  святилище,  ни  звука,  не
доносится  ниоткуда.  Сердце  мое  бешено  колотилось,  я  вошел  во  второй
огромный зал - Зал Тридцати  Шести  Колонн,  где  некогда  я  был  коронован
венцом Верхнего и Нижнего Египта: и здесь тоже ни души,  ни  звука.  Пугаясь
шума собственных шагов, которые таким зловещим эхом отдавались  в  безмолвии
покинутых святилищ, вошел я в галерею, где на стенах выбиты имена  фараонов.
Вот  и  покой  моего  отца.  Дверной  проем  по-прежнему  задернут   тяжелым
занавесом; что-то там, за ним,  неужто  тоже  пустота?  Я  отвел  занавес  и
неслышно  скользнул  внутрь.  В  своем  резном  кресле  за  столом  сидел  в
жреческом одеянии мой отец Аменемхет, его длинная седая борода покоилась  на
мраморной столешнице. Он был так неподвижен, что в голове  мелькнула  мысль:
он умер! Но вот он поднял голову, и я увидел, что глаза у него  белые  -  он
ослеп. Слепой, лицо прозрачное, как у покойника,  истаявшее  от  старости  и
горя.
     Я стоял как вкопанный и чувствовал, что  его  невидящие  глаза  изучают
меня. Говорить я не мог - не смел; мне хотелось убежать и  снова  где-нибудь
спрятаться.
     Я уже повернулся и отвел было занавес,  но  тут  услышал  низкий  голос
отца, который произнес:
     - Подойди ко мне, о  ты,  кто  некогда  был  мне  сыном  и  потом  стал
предателем. Подойди ко мне, Гармахис, надежда Кемета, обманувшая  его.  Ведь
это я тебя призвал сюда из такой дали! И все это время я удерживал  в  своем
теле жизнь, чтобы услышать, как ты  крадешься  по  этим  пустым  святилищам,
точно вор!
     - Ах, отец! - изумленно прошептал я. - Ведь ты слеп, как  же  ты  узнал
меня?
     - Как я тебя узнал? И это спрашиваешь ты,  посвященный  в  тайны  наших
древних наук? Еще бы мне тебя не узнать, когда я сам призвал  тебя  к  себе.
Ах, Гармахис, лучше бы мне никогда тебя  не  знать!  Лучше  бы  Непостижимый
отнял у меня жизнь до того, как ты отозвался на мой зов  и  явился  из  лона
богини Нут, чтобы  стать  моим  проклятьем  и  позором  и  отнять  последнюю
надежду у Кемета!
     - О, не говори так, отец! - простонал я.  -  Разве  я  и  без  того  не
раздавлен бременем,  которое  несу?  Разве  самого  меня  не  предали  и  не
отвергли, как прокаженного? Пощади меня, отец!
     - Пощадить тебя? Тебя, который сам никого не пощадил? Разве ты  пощадил
благородного Сепа, который умер от пыток в руках палачей?
     - Нет, нет, неправда, быть того не может! - воскликнул я.
     - Увы,  предатель,  правда!  Он  умер  в  нечеловеческих  муках  и   до
последнего дыхания твердил, что ты, его убийца, ни в  чем  не  повинен,  что
твоя честь осталась незапятнанной! Пощадить тебя,  пожертвовавшего  лучшими,
храбрейшими, достойнейшими гражданами Кемета ради объятий блудницы!  Как  ты
думаешь, Гармахис, надрываясь в подземельях рудников, в пустыне,  этот  цвет
нашей несчастной страны пощадил бы тебя? Пощадить тебя, из-за которого  этот
великий священный храм Абидоса разграблен, земли его отняты, жрецы  изгнаны,
лишь я один, древний старик, оплакиваю здесь его гибель,  -  пощадить  тебя,
осыпавшего сокровищами  Менкаура  сувою  любовницу,  предавшего  себя,  свою
Отчизну, свое высокое происхождение и своих богов! Нет, у меня  нет  жалости
к тебе: я проклинаю тебя, плод моих чресел! Да будет  жизнь  твоя  наполнена
сознанием вечного несмываемого позора! Да  будет  смерть  твоя  нескончаемой
агонией и да ввергнут тебя после нее великие боги  в  терзания  преисподней!
Где ты? Да, я ослеп  от  слез,  когда  узнал  о  преступлениях,  которые  ты
совершил, хотя все близкие старались от меня их скрыть. Отступник,  выродок,
изменник, я хочу подойти к тебе и плюнуть тебе в лицо. -  И  он  поднялся  с
кресла и медленно двинулся в мою сторону, рассекая  воздух  своим  жезлом  -
живое олицетворение гнева. Он шел неверными шагами, вытянув вперед  руки,  -
невыносимое зрелище, и вдруг жизнь в нем стала угасать, он вскрикнул и  упал
на пол, изо рта хлынула темная кровь. Я бросился к нему, поднял на  руки,  и
он, слабея, прошептал:
     - Он был мой сын, чудесный, ясноглазый мальчик, он  был  наша  надежда,