не повиновалась. Шторм бушевал всю ночь, ветер сорвал мачту,  могучие  волны
швыряли наше судно, точно щепку. Но я сидел,  закутавшись  в  свой  плащ,  и
ничего не замечал;  в  конце  концов  моряки,  увидев,  что  я  не  чувствую
никакого страха, стали кричать: "Он колдун! Он  злой  колдун!"  -  и  хотели
выбросить меня за  борт,  но  кормчий  воспротивился.  К  утру  ветер  начал
утихать, но еще до полудня снова рассвирепел.  В  четвертом  часу  пополудни
впереди показался остров Кипр, та его  скалистая  гряда  Динарет,  где  есть
гора Олимп, и нас понесло туда.  Когда  матросы  увидели  грозные  скалы,  о
которые разбивались взбешенные волны, они снова испугались  и  стали  вопить
от ужаса. А я сидел все такой же безучастный, и они закричали,  что  я  злой
колдун, тут никаких сомнений быть не может, надо бросить меня в море,  чтобы
умилостивить морских богов.  На  этот  раз  капитан  понял,  что  не  сможет
защитить меня, и не стал с ними спорить. И вот моряки подступили ко  мне,  а
я лишь встал и  с  презрением  проговорил:  "Хотите  бросить  меня  в  море?
Бросайте. Но если бросите, вас ждет гибель".
     Мне и в самом деле было все равно. Я не хотел жить.  Я  жаждал  смерти,
хоть и  боялся  предстать  перед  моей  небесной  матерью  Исидой.  Но  этот
мучительный  страх  растворился  в  душевной  опустошенности  и   в   горечи
сознания, что мне выпал столь тяжкий жребий; и когда эти  разъяренные  звери
схватили меня, раскачали и швырнули в кипящие волны, я лишь  начал  молиться
Исиде, готовясь предстать перед ней. Но  судьбе  было  не  угодно,  чтобы  я
погиб: вынырнув на поверхность, я увидел неподалеку бревно, подплыл  к  нему
и обхватил руками. В это время накатила  огромная  волна,  подняла  меня  на
бревне - а я, нужно сказать, еще  в  детстве  научился  плавать  на  Ниле  и
искусно управлялся с бревнами, - и пронесла мимо галеры, где  с  искаженными
от злобы лицами сгрудились матросы - глядеть, как я буду  тонуть.  Когда  же
они увидели, что я лечу на гребне волны и проклинаю их,  а  лицо  и  руки  у
меня из темных стали белыми, ибо соленая вода  смыла  краску  Хармианы,  они
завизжали от страха и повалились на палубу. Меня несло к прибрежным  скалам,
но тут еще одна огромная волна накрыла  судно,  перевернула  вверх  килем  и
утащила в пучину.
     Галера утонула вместе со всеми матросами.  Во  время  этого  же  шторма
утонула и галера, которую Клеопатра  послала  на  поиски  сирийского  купца.
Следы мои затерялись, и царица, без сомнения, поверила, что я погиб.
     А я плыл к берегу. Выл ветер, соленые  волны  больно  секли  лицо,  над
головой пронзительно кричали чайки, но в  моем  поединке  с  разбушевавшейся
стихией я не сдавался. В душе не было и тени страха,  ее  наполнял  ликующий
восторг -  когда  в  глаза  заглянула  смерть,  я  вдруг  почувствовал,  что
просыпается любовь к жизни. И я  стал  бороться  за  свою  жизнь:  то  делал
могучие рывки вперед, то отдавался течению, то  взлетал  на  гребне  волн  к
нависшим над самым морем тучам, падал в бездонные  провалы,  и  вот  наконец
совсем близко встала скалистая гряда, я видел, как пенные  валы  разбиваются
о неколебимые утесы, я слышал сквозь свист и  завывание  ветра,  как  они  с
глухим гулом обрушиваются на берег, как стонут огромные камни,  которые  они
тащат за собой в море. Могучая волна подбросила меня на самый  верх,  я  был
словно на троне в гриве ее  пены,  в  пятидесяти  локтях  подо  мной  шипела
бездна, на голову падало черное небо! Все, конец!  Стихия  вырвала  из  моих
рук бревно, тяжелый мешочек с  золотом  и  мокрая,  облепившая  тело  одежда
потянули меня вниз, и, как я ни сопротивлялся, я стал тонуть.
     И вот я под водой, на миг сквозь ее толщу пробился зеленый свет,  потом
все залила тьма,  и  в  этой  тьме  замелькали  картины  прошлого,  одна  за
другой  -  вся  моя  долгая  жизнь  предстала  предо  мной.  Потом  я   стал
погружаться в сон, а в ушах звучала песнь соловья, слышался  ласковый  плеск
летнего моря, раздавался мелодичный торжествующий смех Клеопатры...  но  все
тише, тише, все дальше.


     И снова ко мне вернулась жизнь и с нею ощущение  непереносимой  боли  и
мысль, что я смертельно болен. Я  открыл  глаза,  увидел  склонившиеся  надо
мной участливые лица и понял, что я в доме, в небольшой комнате.
     - Как я здесь оказался? - спросил я слабым голосом.
     - Мы думаем, странник, тебя принес к нам Посейдон,  -  ответил  мужской
голос на варварском греческом языке. - Ты лежал  на  берегу,  точно  мертвый
дельфин, а мы нашли тебя и принесли в дом; сами мы рыбаки. И тут, у нас,  ты
лежишь уже давно, ибо твоя левая  нога  сломана  -  видно,  волны  уж  очень
сильно швырнули тебя на камни.
     Я хотел пошевелить ногой, однако она мне  не  повиновалась.  Да,  кость
действительно была сломана ниже колена.
     - Кто ты и как твое имя? - спросил бородатый рыбак.
     - Я - египетский путешественник, мой корабль утонул во  время  бури,  а
зовут меня Олимпий, - ответил я; мне вспомнилось, что моряки  назвали  гору,
что возвышалась на острове, Олимпом, и я взял  себе  это  первое  попавшееся
имя. С тех пор я так его и ношу.
     Здесь, в семье этих простых рыбаков, я прожил почти полгода,  платя  за
их заботы золотом, которые море выбросило на берег  вместе  со  мной.  Кости
мои долго не срастались, а когда срослись, я стал калекой: я  некогда  такой
красивый, сложенный как бог, высокий,  теперь  хромал,  ибо  сломанная  нога
стала короче здоровой. И даже оправившись от болезни,  я  продолжал  жить  в
приютившей меня семье, трудился вместе с ними, ловил рыбу; я не  знал,  куда
мне идти и что делать, и даже стал подумывать, что, пожалуй, останусь  здесь
навсегда, буду ловить  рыбу,  и  так  пройдет  моя  постылая  жизнь.  Рыбаки
относились ко мне с большой добротой, хотя, как  и  все,  с  кем  сталкивала
меня судьба, боялись меня, считая, что я - колдун и что меня принесло к  ним
море. Мои несчастья наложили на мое лицо такую странную  печать,  что  люди,
глядя на него, пугались этой спокойной застывшей маски - кто знает,  что  за
ней таится, думали все.
     Так мирно тянулась моя жизнь на острове, но вот однажды ночью, когда  я
лежал, тщетно  пытаясь  заснуть,  меня  охватило  неодолимое  волнение,  мне
страстно захотелось еще раз увидеть Сихор. Ниспослали  ли  мне  это  желание
боги, или оно родилось в моем собственном  сердце,  я  не  знаю.  Но  голос,
который звал меня на родину, был так силен, что, не дождавшись  рассвета,  я
встал со своей соломенной постели, надел одежду  рыбака,  которую  носил,  и
покинул бедный дом, где жил, - мне не хотелось ничего объяснять этим  добрым
людям.  Я  только  положил  на  чисто  выскобленную  деревянную   столешницу
несколько золотых монет, взял горсть муки и написал ею:
     "Это дар египтянина Олимпия, который возвратился в море".
     И я ушел от них и на третий день добрался до большого города  Саламина,
который также стоит на берегу моря. Здесь я поселился в рыбацком квартале  и
жил там, пока не узнал,  что  в  Александрию  отплывает  судно,  и  тогда  я
нанялся на это судно моряком; кормчий, сам уроженец Пафа, охотно меня  взял.