будешь всего лишь купцом, плывущим по своим торговым  делам.  Сегодня  ночью
начальник стражи - Бренн, а Бренн и мой друг,  и  твой.  Может  быть,  он  о
чем-то догадается, а может быть, и  нет,  во  всяком  случае,  стражник  без
всяких подозрений пропустит сирийского купца. Что ты на это скажешь?
     - Спасибо, Хармиана, я согласен, - с усилием проговорил я, -  хоть  мне
и все равно.
     - Тогда, Гармахис, отдохни пока здесь, а я займусь  приготовлениями.  И
прошу тебя: не предавайся так беззаветно своему горю, есть  люди,  чье  горе
чернее твоего. - И она ушла,  оставив  меня  один  на  один  с  моей  мукой,
которая терзала меня, как палач. И если бы не бешеная жажда  мести,  которая
вдруг вспыхивала в моем агонизирующем  сознании,  точно  молния  над  ночным
морем, мне  кажется,  я  в  этот  страшный  час  сошел  бы  с  ума.  Но  вот
послышались шаги Хармианы, она  вошла,  тяжело  дыша,  потому  что  принесла
тяжелый мешок с одеждой.
     - Все улажено, - сказала она, - вот твое платье, здесь  есть  и  другое
на смену,  таблички  для  письма  и  все,  что  тебе  необходимо.  Я  успела
повидаться с Бренном и предупредила его, что  за  час  до  рассвета  пройдет
сирийский купец, пусть стражи его пропустят. Я думаю, он все  понял,  потому
что, когда я пришла к нему, он притворился, будто спит, а потом стал  зевать
и заявил, что пусть хоть сто сирийских купцов идут, ему  до  них  дела  нет,
лишь бы произнесли пароль - Антоний. Вот письмо к  кормчему,  ты  без  труда
найдешь галеру, она стоит  на  набережной,  по  правую  сторону,  небольшая,
черная, и главное - моряки не спят и готовятся к отплытию. Я  сейчас  выйду,
а ты сними этот наряд слуги и облачись в то платье, которое я принесла.
     Лишь только она закрыла дверь, я сорвал свое  роскошное  одеяние  раба,
плюнул на него и стал топтать ногами. Потом надел скромное платье купца,  на
ноги сандалии из грубой кожи, обвязал вощеные  дощечки  вокруг  пояса  и  за
пояс заткнул кинжал. Когда я был готов, вошла Хармиана и оглядела меня.
     - Нет, ты все тот же царственный Гармахис,  -  сказала  она,  -  сейчас
попробуем тебя изменить.
     Она взяла с туалетного  столика  ножницы,  велела  мне  сесть  и  очень
коротко остригла волосы. Потом  искусно  смешала  краски,  которыми  женщины
обводят и оттеняют глаза,  и  покрыла  смесью  мое  лицо  и  руки,  а  также
багровый шрам в волосах - ведь меч Бренна рассек мне голову до кости.
     - Ну вот, теперь  гораздо  лучше,  хоть  ты  и  подурнел,  Гармахис,  -
заметила она с горьким смешком,  -  пожалуй,  даже  я  тебя  бы  не  узнала.
Подожди, еще не все. - И, подойдя к ларю, где лежала одежда, она достала  из
него тяжелый мешочек с золотом.
     - Возьми, - сказала она, - тебе будут нужны деньги.
     - Нет, Хармиана, я не могу взять у тебя золото.
     - Не сомневайся, бери. Мне дал его Сепа для нужд нашего общего дела,  и
потому будет лишь справедливо, чтобы его истратил ты. К тому  же,  если  мне
понадобятся деньги, Антоний, без всякого сомнения, даст,  сколько  я  скажу,
ведь отныне он мой хозяин, а он мне многим обязан и хорошо это знает.  Прошу
тебя, не будем тратить время на пустые пререканья  -  ты  все  еще  не  стал
купцом, Гармахис. - И она без лишних слов засунула золото  в  кожаную  суму,
которая висела у меня за плечами. Потом свернула запасную одежду и  в  своей
женской заботливости положила вместе с нею в мешок  алебастровую  баночку  с
краской, чтобы я время от времени мазал ею  лицо  и  руки;  взяла  роскошные
вышитые одежды слуги, которые я в такой ярости сбросил, и спрятала их в  той
тайной каморке, куда меня водила. И вот все наконец готово.
     - Ну что же, мне пора идти? - спросил я.
     - Нет, придется немного подождать. Не торопись, Гармахис, тебе  недолго
осталось терпеть мое общество, скоро мы расстанемся - быть может, навсегда.
     Я с досадой  нахмурился  -  время  ли  сейчас  язвить,  неужто  она  не
понимает?
     - Прости мой злой язык, - сказала она, - но  когда  источник  отравлен,
вода в нем горькая. Сядь, Гармахис. Прежде чем ты уйдешь, я скажу  тебе  еще
более горькие слова.
     - Говори, - ответил я, - как бы горьки они ни были, сейчас  меня  ничто
не тронет.
     Она встала передо мной и скрестила  на  груди  руки;  лучи  светильника
ярко освещали ее прекрасное лицо. Я равнодушно подумал, что  она  смертельно
бледна и что черные бархатные  глаза  обведены  огромными  темными  кругами.
Дважды она приоткрывала губы и дважды голос изменял ей. Наконец  она  хрипло
прошептала:
     - Я не могу  отпустить  тебя...  не  могу  отпустить,  не  сказав  всей
правды. Гармахис, это я предала тебя!
     Я вскочил на ноги, с уст сорвалось проклятье, но она схватила  меня  за
руку.
     - Ах, нет, сядь, - взмолилась она, - сядь и выслушай меня, и  когда  ты
все узнаешь, сделай со мной все, что хочешь. Слушай же. Я люблю тебя  с  той
злой для меня минуты, когда я увидела тебя в доме дяди Сепа, во  второй  раз
в моей жизни, и ты даже не догадываешься, как сильна моя любовь. Удвой  свою
страсть  к  Клеопатре,  потом  утрой  и  учетвери,  и  ты  получишь   слабое
представление о том, что испытывала все это время я. С каждым днем я  любила
тебя все более пламенно, все более неукротимо, в тебе одном  сосредоточилась
вся моя жизнь. Но ты был холоден - холоден не то слово: ты  даже  не  видел,
что я живая женщина,  я  для  тебя  была  всего  лишь  средство,  с  помощью
которого  ты  должен  достичь  цели  -  короны  и  трона.  И  тут  я   стала
догадываться - задолго до того, как ты это понял  сам,  -  что  сердце  твое
устремилось к гибельным скалам, о которые сегодня разбилась  твоя  жизнь.  И
вот наступил вечер,  тот  страшный  вечер,  когда  я,  притаившись  в  твоей
комнате за занавесом в нише, увидила как ты бросил с башни мой  шарф  и  его
унес ветер, а венок моей  царственной  соперницы  сохранил  и  наговорил  ей
любезных слов. И тогда я, - о, знал бы ты всю меру моей муки!  -  я  открыла
тебе тайну, о которой ты и не догадывался, а  ты,  Гармахис,  в  ответ  лишь
посмеялся надо мной! О, какой позор и стыд, - ты в  своей  глупости  смеялся
надо мной! Я ушла, мое сердце грызла и терзала ярая ревность, какой  не  под
силу вынести женщине, ибо я теперь уже уверилась, что ты  любишь  Клеопатру!
Меня охватило безумие, я хотела  в  ту  же  ночь  выдать  тебя,  но  все  же
удержалась, я убеждала  себя:  нет,  все  еще  можно  поправить,  завтра  он
смягчится.   И   вот   настало   завтра,   все    подготовлено,    участники
могущественного заговора ждут сигнала, чтобы ворваться во дворец и  возвести
тебя на трон. Я снова пришла к тебе - ты помнишь - и  иносказательно  завела
речь о вчерашнем, но ты снова отмахнулся от меня, как от докуки, не  стоящей
даже минутного внимания. И, зная, что виной тому Клеопатра, которую ты,  сам
того не подозревая, любишь и  должен  сейчас  убить,  я  обезумела,  в  меня
словно вселился злой дух и подчинил меня себе, я уже не владела собой,  сама
не понимала, что я делаю. Ты с презреньем оттолкнул меня, и потому  я  пошла