Я очнулся и увидел, что лежу в своей комнате, в  башне  дворца.  Я  был
так слаб, что едва мог поднять руку, и жизнь едва трепетала  в  моей  груди,
как  трепещет  умирающая  птица.  Я  не  мог  повернуть   голову,   не   мог
пошевелиться, но в душе было ощущение покоя, словно бы какая-то черная  беда
миновала. Огонь светильника резал глаза, я закрыл их  и,  закрывая,  услышал
шелест женских одежд на лестнице, услышал быстрые легкие шаги,  которые  так
хорошо знал. То были шаги Клеопатры!
     Она  вошла  в  комнату  и  стала  медленно  приближаться  ко   мне.   Я
чувствовал, как она подходит! Мое еле теплящееся сердце отвечало  ударом  на
каждый ее шаг, из тьмы подобного смерти сна поднялась великая любовь  к  ней
и вместе с любовью - ненависть, они схватились в поединке, терзая мою  душу.
Она склонилась надо мной, над моим лицом веяло ее ароматное дыхание, я  даже
слышал, как бьется ее сердце! Вот она нагнулась еще ниже, и  ее  губы  нежно
коснулись моего лба.
     - Бедняжка, - тихо проговорила она. - Бедняжка,  ты  совсем  ослаб,  ты
умираешь! Судьба жестоко обошлась с тобой.  Ты  был  слишком  хорош,  и  вот
оказался добычей такой хищницы, как я, заложником в той  политической  игре,
которую я веду. Ах, Гармахис, условия этой игры должен был бы диктовать  ты!
Эти заговорщики-жрецы сделали из тебя ученого, но не  вооружили  знаниями  о
человеке, не защитили от непобедимого напора  законов  Природы.  И  ты  всем
сердцем полюбил меня - ах, мне ли это  не  знать!  Ты,  столь  мужественный,
полюбил глаза, которые, точно огни  разбойничьего  судна,  манили  и  манили
твою барку, пока она не разбилась о  скалы;  ты  с  такой  страстью  целовал
уста, так свято верил каждому слову, что с них  слетало,  а  эти  уста  тебе
лгали, даже назвали тебя рабом! Что ж, игра была на  равных,  ибо  ты  хотел
убить меня; и все же мое сердце скорбит. Стало быть, ты умираешь? -  Прощай,
прощай же! Никогда больше мы не встретимся с тобою на земле, и, может  быть,
так даже лучше, ибо кто знает, как бы  я  поступила  с  тобой,  если  бы  ты
остался жив, а мимолетная нежность, что ты вызвал во  мне,  прошла.  Да,  ты
умираешь, так говорят эти ученые длиннобородые  глупцы,  -  они  мне  дорого
заплатят, если позволят тебе умереть. И где мы встретимся потом, когда  я  в
последний раз брошу в этой игре свой  шарик?  Там,  в  царстве  Осириса,  мы
будем с тобою равны. Пройдет немного  времени,  и  мы  встретимся,  -  через
несколько лет или дней, быть может, даже завтра; и не отвернешься ли  ты  от
меня теперь, когда знаешь обо мне все? Нет, ты и там будешь любить меня  так
же сильно, как любил здесь! Ибо любовь, подобная твоей,  бессмертна,  ее  не
могут убить обиды.  Любовь,  которая  наполняет  благородное  сердце,  может
убить только презрение, оно разъест ее, как кислота,  и  обнаружит  истинную
суть любимого существа во всей  ее  жалкой  наготе.  Ты  должен  по-прежнему
боготворить меня, Гармахис, ибо при всех пороках у меня великая  душа,  и  я
не заслужила твоего презрения. О,  если  бы  я  могла  любить  тебя  той  же
любовью, какой ты любишь меня! Я  и  почти  любила,  когда  ты  убивал  моих
телохранителей, - почти, но чего-то этой любви недоставало...
     Какая неприступная твердыня - мое сердце, оно никому не  сдается,  даже
когда я распахиваю ворота, ни один мужчина не может  его  покорить!  О,  как
мне постыло мое одиночество, как чудесно  было  бы  раствориться  в  близкой
душе! На год, на месяц, хоть  на  час  забыть  и  ни  разу  не  вспомнить  о
политике, о людях,  о  роскоши  моего  дворца  и  быть  всего  лишь  любящей
женщиной! Прощай, Гармахис! Иди к великому Юлию, которого ты совсем  недавно
вызвал своим искусством из царства мертвых и явил  передо  мной,  и  передай
ему приветствия от его царственной египтянки. Что делать, я  обманула  тебя,
Гармахис, я обманывала  и  Цезаря,  -  быть  может,  Судьба  еще  при  жизни
рассчитается со мной и обманутой окажусь я. Прощай, Гармахис, прощай!
     Она пошла к двери, и в это время я услышал шелест  еще  одного  платья,
свет упал на ножку другой женщины.
     - А, это ты, Хармиана. Как ни выхаживаешь ты его, он умирает.
     - Да, - ответил голос Хармианы, бесцветный от горя.  -  Да,  о  царица,
так говорят врачи. Сорок часов он пролежал в  таком  глубоком  забытьи,  что
временами это перышко почти не шевелилось  возле  его  губ,  и  ухо  мое  не
слышало, бьется ли его сердце, когда я прижимала голову  к  его  груди.  Вот
уже десять нескончаемых дней я ухаживаю за ним, не спуская с  него  глаз  ни
днем, ни ночью, я ни на миг не заснула, и  глаза  мои  режет,  точно  в  них
насыпали песок, мне кажется, я сейчас упаду от усталости. И вот  награда  за
мои труды! Все погубил предательский удар этого негодяя  Бренна  -  Гармахис
умирает!
     - Любовь не считает свои труды, Хармиана, и  не  взвешивает  заботу  на
весах торговца. Она радостно отдает все, что у нее есть, отдает  бесконечно,
пока душа не опустошится, и ей все кажется,  что  она  отдала  мало.  Твоему
сердцу дороги эти бессонные ночи у ложа больного;  твоим  измученным  глазам
отрадно это печальное зрелище - геркулес сейчас  беспомощен  и  нуждается  в
тебе, слабой женщине, как дитя в матери. Не отрекайся, Хармиана:  ты  любишь
этого мужчину, не отвечающего на твою любовь, и теперь,  когда  он  в  твоей
власти, когда в его душе воцарилась отрешенная от жизни тьма,  ты  изливаешь
на него свою нежность и тешишь себя мечтами, что  он  поправится  и  вы  еще
будете счастливы.
     - Я не люблю его, царица, и  доказала  это  тебе!  Как  я  могу  любить
человека, который хотел убить тебя - тебя, мою царицу,  которая  мне  дороже
сестры! Я ухаживаю за ним из жалости.
     Клеопатра негромко рассмеялась.
     - Жалость - та же любовь, Хармиана. Неисповедимы пути женской любви,  а
твоя любовь совершила нечто поистине непостижимое, мне это  ведомо.  Но  чем
сильней любовь, тем глубже пропасть, в которую она может пасть, чтобы  потом
опять вознестись в небеса и  снова  низвергнуться.  Бедная  Хармиана!  Ты  -
игрушка своей собственной страсти: сейчас ты нежна, как  небо  на  рассвете,
но когда ревность терзает твое сердце, становишься жестокой, как  море.  Так
уж  мы,  женщины,  устроены.  Скоро,  скоро,  когда  твое  горестное  бдение
кончится, тебе не останется ничего, кроме слез, раскаяния - и воспоминаний.
     И она ушла.


                                 Глава XIV,
                   повествующая о нежной заботе Хармианы;
                         о выздоровлении Гармахиса;
                 об отплытии Клеопатры со свитой в Киликию
                             и о словах Бренна,
                            сказанных Гармахису

     Клеопатра ушла, и я  долго  лежал  молча,  собираясь  с  силами,  чтобы
заговорить. Но вот ко мне приблизилась Хармиана, склонилась надо мной, и  из