мог я догадаться, что она уже погубила меня и обрекла на гибель Египет?
     Раздались звуки фанфар, и в парадном церемониальном наряде,  с  золотым
уреем на лбу и с огромным  изумрудом  в  виде  скарабея,  который  Клеопатра
извлекла из нутра мертвого  фараона,  сияющим  сейчас,  как  звезда,  на  ее
груди, величественно вошла  царица  и  двинулась  к  трону  в  сопровождении
стражников-галлов в сверкающих доспехах. Ее прелестное лицо  было  сумрачно,
дремотно-отрешенные глаза темны, и никто не мог прочесть, что в них  таится,
хотя все придворные так и встрепенулись в  ожидании  того,  что  произойдет.
Она медленно опустилась на трон, точно каждое движение  стоило  ей  великого
труда, и обратилась к главному глашатаю по-гречески:
     - Ожидает ли посланец благородного Антония?
     Глашатай поклонился и ответил, что да, ожидает.
     - Пусть войдет и выслушает наш ответ.
     Двери распахнулись, и в сопровождении свиты  военачальников  в  тронный
зал  своим  мягким,  кошачьим  шагом  вошел  Деллий  в  золотых  доспехах  и
пурпурном плаще и низко склонился перед престолом.
     - Великая и прекраснейшая царица Египта, - вкрадчиво  заговорил  он,  -
тебе было угодно милостиво повелеть, чтобы я сегодня явился  выслушать  твой
ответ на послание  благородного  триумвира  Антония,  к  которому  я  завтра
отплываю в Киликию, в Тарс, и вот  я  здесь.  Молю  простить  дерзость  моих
речей, о царица, но  выслушай  меня:  прежде  чем  с  твоих  прелестных  уст
сорвутся  слова,  которых  не  вернуть,  подумай  многажды.  Объяви  Антонию
войну - и Антоний разобьет тебя. Но явись пред  ним,  сияя  красотой,  средь
волн, пеннорожденная, подобная твоей матери - богине  Афродите,  и  никакого
поражения тебе не надо опасаться, он  осыплет  тебя  всеми  дарами,  которые
любы сердцу царицы и женщины,  -  ты  получишь  империю,  роскошные  дворцы,
города, власть, славу и богатство, и никто  не  посмеет  посягнуть  на  твою
корону. Не забывай: Антоний держит все страны Востока в  своей  руке  воина;
его волею восходят на трон цари; вызвав его неудовольствие, они  лишаются  и
трона, и жизни.
     Он поклонился и, скрестив руки на груди, стал терпеливо ждать ответа.
     Минуты шли, Клеопатра молчала, она сидела,  точно  сфинкс  Хор-эм-ахет,
безмолвная, непроницаемая, и  глядела  мимо  стен  огромного  тронного  зала
ничего не видящими глазами.
     Потом раздалась нежная музыка ее голоса - она заговорила; я с  трепетом
ждал, что вот сейчас Египет объявит войну Риму.
     - Благородный Деллий, мы много  размышляли  o  том,  что  содержится  в
послании, которое ты привез от великого Антония нам,  отнюдь  не  блистающей
мудростью царице Египта. Мы  долго  вдумывались  в  него,  держали  совет  с
оракулами богов, с мудрейшими  из  наших  друзей,  прислушивались  к  голосу
нашего сердца, которое неусыпно печется о благе нашего народа, как  птица  о
своих птенцах. Оскорбительны слова,  что  ты  привез  нам  из-за  моря;  мне
кажется,  их  было  бы  пристойнее  послать  какому-нибудь  мелкому   царьку
крошечной зависимой  страны,  а  вовсе  не  ее  величеству  царице  славного
Египта. И  потому  мы  сосчитали,  сколько  легионов  мы  сможем  снарядить,
сколько трирем и  галер  поплывут  по  нашему  приказу  в  море,  сосчитали,
сколько у нас денег, - и оказалось, что мы сможем  купить  все  необходимое,
дабы вести войну. И мы решили, что, хоть Антоний и силен,  Египту  его  сила
не страшна.
     Она умолкла, по залу запорхали рукоплескания - все выражали  восхищение
ее  гордой  отповедью.  Один  лишь  Деллий  протянул  вперед  руки,  как  бы
отталкивая ее слова. Но она заговорила снова!
     - Благородный Деллий, нам хотелось бы завершить на этом свой  ответ  и,
укрепившись в наших могучих каменных цитаделях и в  цитаделях  сердец  наших
воинов, перейти к действиям. Но мы этого не сделаем.  Мы  не  совершали  тех
поступков, которые молва превратно донесла до слуха благородного  Антония  и
в которых он столь грубо  и  оскорбительно  обвинил  нас;  и  потому  мы  не
поплывем в Киликию оправдываться.
     Снова  вспыхнули  рукоплескания,  мое  сердце  бешено  заколотилось  от
торжества; потом вновь наступила тишина, и Деллий спросил:
     - Так, стало быть, царица Египта, я должен  передать  Антонию,  что  ты
объявляешь ему войну?
     - О нет, - ответила она, - мы объявляем мир.  Слушай  же:  мы  сказали,
что не поплывем в Киликию оправдываться перед ним,  и  мы  действительно  не
поплывем оправдываться. Однако, - тут она улыбнулась в  первый  раз  за  все
время, - мы согласны плыть в Киликию,  и  плыть  без  промедления,  дабы  на
берегах Кидна доказать наше царственное расположение и наше миролюбие.
     Я услыхал ее слова и ушам своим не поверил. Не изменяет  ли  мне  слух?
Неужели Клеопатра так легко нарушает свои клятвы? Охваченный  безумием,  сам
не понимая, что я делаю, я громко крикнул:
     - О царица, вспомни!
     Она  повернулась  ко  мне  с  быстротой   тигрицы,   глаза   вспыхнули,
прелестная головка гневно вскинулась.
     - Молчи, раб! - произнесла она. - Кто позволил тебе вмешиваться в  нашу
беседу? - Твое дело - звезды, война и мир - дело тех, кто правит миром.
     Я сжался от стыда и тут увидел, как на лице  Хармианы  снова  мелькнула
улыбка торжества, потом на него набежала тень - быть  может,  ей  было  жаль
меня в моем падении.
     - Ты просто уничтожила этого наглого невежду, сказал  Деллий,  указывая
на меня пальцем в сверкающих перстнях. - А  теперь  позволь  мне,  о  царица
Египта, поблагодарить тебя от всего сердца за твои великодушные слова и...
     - Нам не нужна твоя благодарность, о благородный Деллий; и не  пристало
тебе корить нашего слугу, - прервала его Клеопатра,  гневно  хмурясь,  -  мы
примем благодарность из  уст  одного  лишь  Антония.  Возвращайся  к  своему
повелителю и передай ему, что, как только он успеет подготовить  все,  чтобы
оказать нам достойный прием, наши суда поплывут вслед  за  тобой.  А  теперь
прощай! На борту твоего корабля тебя ожидает скромный знак нашей милости.
     Деллий трижды поклонился и пошел к выходу,  а  все  придворные  встали,
ожидая, что скажет царица. Я  тоже  ждал,  надеясь,  что,  может  быть,  она
все-таки выполнит клятву и назовет  меня  перед  лицом  всего  Египта  своим
царственным супругом. Но она молчала. Все так же мрачно хмурясь, она  встала
и  в  сопровождении  своих  стражей  прошествовала  из   тронного   зала   в
Алебастровый. Тогда и придворные стали расходиться, и,  проходя  мимо  меня,
все до единого вельможи и советники презрительно кривились. Никто из них  не
знал моей тайны, никто не догадывался о нашей с  Клеопатрой  любви  и  о  ее
решении стать моей супругой, но все завидовали мне, ибо я был  в  милости  у
царицы, и теперь не просто радовались моему падению,  но  открыто  ликовали.
Однако что мне было до их радости их презрения, я стоял, окаменев  от  горя,
и чувствовал, что надежда улетела и земля ускользает у меня из-под ног.