- То, что ты любишь или  не  любишь,  не  имеет  никакого  значения,  -
возразил я. - Важно другое:  действительно  ли  столь  безнадежно  положение
Кемета и свободно ли твое сердце от тайного коварства, а  это  можешь  знать
только ты.
     - Ах, Гармахис, и ты еще спрашиваешь! Можно ли представить  себе  время
более черное? В казне нет золота, а разве можно без золота воевать с  Римом?
И не я ли тебе поклялась, что стану твоей супругой и объявлю войну  Риму?  Я
повторяю сейчас свою клятву - здесь, в этой священной  усыпальнице,  положив
руку  на  сердце  мертвого  фараона.  Да,  настал  тот  самый  час,  который
привиделся божественному Менкаура в его вещем сне. Ты же понимаешь, что  это
так, иначе Хатшепсут, или Рамсес, или какой-нибудь другой  фараон  взяли  бы
из гроба изумруды. Но нет, они оставили их для нас, потому что  тогда  время
еще не наступило. А теперь оно, я уверена, наступило, потому что, если я  не
возьму  драгоценности,  римляне,  несомненно,  захватят  Египет,  и  уже  не
останется в нем фараонов, которым можно будет передавать тайну.  Нет,  прочь
страх, за дело.  Почему  у  тебя  такое  испуганное  лицо?  Тому,  кто  чист
сердцем, нечего бояться, ты же сам это прочел Гармахис.
     - Как пожелаешь, - снова сказал я, - решать тебе, но загляни еще раз  в
свое сердце, ибо, если ты ошибешься, на тебя падет  проклятье,  от  которого
нет избавления.
     - Гармахис, ты бери фараона за плечи, а  я  возьму  его  за...  О,  как
здесь страшно! - И она вдруг прильнула ко мне.  -  Мне  показалось,  там,  в
темноте, появилась тень! Она стала надвигаться на  нас  и  потом  неожиданно
исчезла! Давай уйдем! Ты ничего не видел?
     - Нет, Клеопатра, ничего; но, может  быть,  то  был  дух  божественного
Менкаура, ибо дух всегда витает возле  тленной  оболочки  того,  в  ком  жил
когда-то. Ты права, уйдем отсюда; я рад, что ты так рассудила.
     Она двинулась было к колодцу, но потом остановилась и сказала:
     - Нет, никакой тени не было, мне просто померещилось, в  столь  ужасном
месте измученное страхом воображение рождает  поистине  чудовищные  видения.
Знаешь, я должна взглянуть на эти изумруды, - пусть даже  я  умру,  мне  все
равно! Не будем медлить, за дело! - И она нагнулась  и  собственными  руками
достала из саркофага один из  четырех  алебастровых  сосудов,  которые  были
запечатаны крышками с  головами  богово-хранителей  и  в  которых  хранились
сердце и внутренности божественного  Менкаура.  Но  ни  в  одном  сосуде  мы
ничего не нашли, там лежало лишь то, чему  полагалось  лежать,  -  сердце  и
внутренности.
     Потом мы вместе взобрались на сфинкса, с  великим  трудом  извлекли  из
гроба мумию божественного фараона и положили ее на пол. Клеопатра взяла  мой
кинжал, разрезала им  бинты,  которые  обвивали  мумию  поверх  погребальных
пелен, и цветы лотоса, чьи стебли заложила под  них  три  тысячи  лет  назад
чья-то любящая рука, упали в пыль. Потом мы долго искали  конец  пелены,  но
все-таки нашли - он был закреплен на спине мумии, возле  шеи.  Пришлось  его
обрезать, ибо он приклеился слишком прочно. И вот  мы  начали  распеленывать
священную мумию. Я сидел на каменном полу, прислонившись к саркофагу,  мумия
лежала у меня на коленях, и я поворачивал ее, а Клеопатра снимала  пелены  -
жуткое, зловещее занятие. Вдруг что-то выпало из пелен - это  оказался  жезл
фараона, золотой, с навершием из огромного ограненного изумруда.
     Клеопатра  схватила  жезл  и  молча  впилась  в  него  взглядом.  Потом
положила  в  сторону,  и  мы  вновь  вернулись  к  этому  святотатству.  Она
разворачивала пелены, и из-под них сыпались золотые  украшения  и  предметы,
которые по обычаю кладут с мертвым  фараоном  в  гроб:  браслеты,  ожерелья,
крошечные   систры,   топорик   с   инкрустированным   топорищем,    фигурка
божественного Осириса, символ священного Кемета... Наконец все  пелены  были
сняты, под ними оказался саван  из  грубого,  затвердевшего  от  благовонных
масел льна, - ведь в древности ремесла не были так  развиты,  как  нынче,  и
искусство бальзамирования еще не достигло своих вершин. На льняном саване  в
овале было начертано "Менкаура, царственный сын Солнца". Мы никак  не  могли
снять этот саван, он слишком плотно охватывал тело. И потому  мы,  чувствуя,
что вот-вот потеряем сознание в этой жаре, задыхаясь от тысячелетней пыли  и
одуряющего запаха благовоний, дрожа от ужаса, ибо в  священнейшем  уединении
древней  усыпальницы  совершалось  кощунство,  положили  мумию  на   пол   и
разрезали последний покров кинжалом. Сначала мы освободили  голову  фараона,
и нам открылось лицо, которое три тысячи лет  не  видели  ничьи  глаза.  Это
было  благородное  лицо,  с  дерзновенным  лбом,   который   венчал   символ
царственной власти - золотой урей, а из-под  диадемы  падали  длинные  седые
пряди прямых волос, пожелтевших от благовоний. Ни  холодная  печать  смерти,
ни медленное течение трех  тысячелетий  не  властны  были  обезобразить  эти
ссохшиеся черты, лишить величия. Мы долго глядели на это лицо,  не  в  силах
оторвать глаз, но в конце концов, осмелев от страха, стали срывать саван.  И
перед нами обнажилось тело  -  негнущееся,  желтое,  невыразимо  ужасное,  с
левой стороны разрез, через который  бальзамировщики  вынимали  внутренности
фараона, но зашит он был столь искусно, что мы с трудом нашли его след.
     - Драгоценные камни там, внутри, - прошептал я, ибо  мумия  была  очень
тяжелая. - Что ж,  если  твое  сердце  не  дрогнет,  проделай  вход  в  этот
несчастный дом, слепленный из праха, который некогда был  фараоном.  -  И  я
протянул ей кинжал - тот самый кинжал, что  совсем  недавно  отнял  жизнь  у
Павла.
     - Поздно раздумывать, -  сказала  она,  обращая  ко  мне  свое  бледное
прелестное лицо и глядя в мои глаза своими синими огромными от ужаса  очами.
Взяла кинжал, стиснула зубы, и вот рука живой  царицы  вонзилась  в  мертвую
плоть фараона, который жил три тысячи лет  тому  назад.  И  в  этот  миг  из
шахты, у устья которой мы наверху оставили евнуха, к нам прилетел  стон!  Мы
вскочили на ноги, но стон не повторился, из шахты по-прежнему  лился  сверху
свет.
     - Почудилось, - сказал я. - Давай же завершим начатое.
     И вот, безжалостно терзая одеревеневшую плоть, мы  с  огромным  усилием
проделали отверстие, и я все  время  слышал,  как  кончик  кинжала  задевает
лежащие внутри камни.
     Клеопатра запустила руку в  мертвую  грудь  фараона  и  что-то  вынула.
Поднесла предмет к свету  и  ахнула,  ибо,  извлеченный  из  тьмы  фараонова
нутра, сверкнул и ожил  великолепнейший  изумруд,  какой  только  доводилось
видеть человеку. Он был безупречного темно-зеленого  цвета,  очень  большой,
без единого изъяна, в виде скарабея, и на нижней поверхности  вырезан  овал,
а в овале - имя божественного Менкаура, сына Солнца.
     Она раз за разом погружала в отверстие руку и раз за разом вынимала  из
благовонных масел, налитых в грудь  фараона,  огромные  изумруды.  Некоторые
камни были выделаны, некоторые нет; но все были безупречного  темно-зеленого
цвета и без единого изъяна, им не было цены. А ее рука все опускалась в  эту
ужасную грудь, и наконец  мы  насчитали  сто  сорок  восемь  камней,  равных