Я взглянул не нее и увидел, что она и  в  самом  деле  разгневана,  ибо
глаза ее сверкали, а грудь высоко вздымалась. Я вздохнул и поцеловал  ее,  и
этот поцелуй замкнул цепь моего постыдного рабства. А  она  с  торжествующей
улыбкой Афродиты упорхнула, захватив с собой кинжал.
     Я еще не знал, проникла ли Клеопатра в самое  сердце  нашего  заговора;
не знал, почему мне оставили жизнь, не знал, почему Клеопатра,  эта  женщина
с сердцем тигрицы, проявила к нам милость. Да, я не знал,  что  она  боялась
убить меня, ибо заговор был слишком могуч, а двойная  корона  еле  держалась
на ее голове, и если бы разнеслась молва, что я убит, страну потряс бы  бунт
и вышиб из-под нее трон, хоть я его уже занять и не мог. Не знал,  что  лишь
из страха и соображений политики проявила она подобие милости к тем, кого  я
выдал, и что коварный расчет, а  не  святая  женская  любовь  -  хотя,  если
говорить правду, я ей очень нравился, - побудил ее  привязать  меня  к  себе
узами страсти. И все же я должен сказать  слово  в  ее  защиту:  даже  когда
нависшая над ней туча растаяла в небе, она сохранила верность мне, и  никто,
кроме Павла и еще одного человека, не  подвергся  высшей  мере  наказания  -
смерти за участие в заговоре  против  Клеопатры,  у  которой  хотели  отнять
корону и жизнь. Зато сколько мук эти люди перенесли!
     Итак, она ушла, но ее прекрасный образ  остался  в  моем  сердце,  хотя
печаль и стыд гнали его. О, какие горькие часы ждали меня,  ведь  я  не  мог
облегчить свое  горе  молитвой.  Связь  между  мною  и  божественной  Исидой
оборвалась, богиня не отзывалась больше на призывы своего жреца. Да,  горьки
и черны были эти часы, но в этой тьме сияли звездные глаза Клеопатры и  эхом
отдавался  ее  голос,  шепчущий  слова  любви.  Чаша  моего  горя   еще   не
переполнилась. В сердце тлела надежда, я убеждал себя, что не сумел  достичь
высокой цели, но выберусь из глубин пропасти, в которую упал, и найду  иной,
не столь тернистый путь к победе.
     Так преступники обманывают себя, возлагая  вину  за  содеянное  зло  на
неотвратимую Судьбу, пытаясь убедить себя, что в своей порочности они  могут
сотворить добро, и убивают совесть, якобы подчиняясь велению  необходимости.
Но тщетно, тщетно все, ибо на пути порока их неизменно преследуют  угрызения
совести, а впереди ждет гибель, и горе тем, кто идет по этому пути! О,  горе
мне, преступнейшему из преступных!


                                 Глава IX,
              повествующая о пребывании Гармахиса под стражей;
                  о презрении, высказанном ему Хармианой;
                         об освобождении Гармахиса
                         и о прибытии Квинта Деллия

     Целых одиннадцать дней прожил я в своей комнате  пленником,  никого  не
видя, кроме стражников возле моих дверей,  рабов,  которые  молча  приносили
мне еду и питье, и Клеопатры, а Клеопатра почти все время была со мной.  Она
нескончаемо говорила мне о любви, но ни разу не обмолвилась и словом о  том,
что происходит в стране. Приходила она всегда разная - то весело смеялась  и
шутила, то делилась возвышенными мыслями, то была  сама  страсть,  и  больше
для нее ничего не существовало, и в каждом настроении она  была  всякий  раз
по-новому пленительна. Она любила говорить о том, как я  помогу  ей  вернуть
величие Египту, как мы облегчим  участь  народа  и  заставим  римского  орла
улететь восвояси. И хотя сначала я отвращал слух  от  ее  речей,  когда  она
начинала рисовать передо мной картины  будущего,  она  медленно,  подбираясь
все ближе и ближе, опутала меня своей волшебной паутиной,  из  которой  было
не вырваться, и я стал думать точно так же, как она. Потом  я  приоткрыл  ей
свое сердце и рассказал немного о том, как я хотел возродить Египет.  Она  с
восхищением слушала, вдумывалась в мои планы, говорила, что, по  ее  мнению,
следует сделать, чтобы  их  выполнить,  объясняла,  каким  путем  она  хочет
вернуть Египту истинную веру  и  восстановить  древние  храмы  -  не  только
восстановить, но и построить новые, где будут  поклоняться  нашим  богам.  И
она все глубже  вползала  в  мое  сердце,  проникла  во  все  его  уголки  и
заполнила до краев, и поскольку все остальное у меня в жизни было отнято,  я
полюбил ее всей нерастраченной страстью моей больной души. У меня ничего  не
осталось, кроме любви Клеопатры, я жил ею, лелеял ее, как вдова лелеет  свое
единственное дитя. Вот как случилось, что виновница моего позора  стала  для
меня источником жизни, дороже, чем зеница ока, чем  весь  мир,  я  любил  ее
неутолимо, с каждым часом все сильнее и сильнее,  и  наконец  в  этой  любви
потонуло прошлое, а настоящее стало казаться сном. Ибо  она  подчинила  меня
себе, украла мою честь, опозорила так, что  вовек  не  отмыться,  я,  жалкое
слепое ничтожество, падший глупец, целовал плеть, которой  меня  стегали,  и
полз за палачом на коленях, как раб.
     Да и сейчас, в моих виденьях, которые  слетаются,  когда  сон  отпирает
тайные  запоры  нашего  сердца  и  выпускает  в  просторные  чертоги   мысли
томящиеся в нем страхи, я, как и прежде, вижу эту царственную  женщину,  она
летит ко мне,  распахнув  объятья,  в  глазах  ее  сияет  свет  любви,  губы
полуоткрыты, свернувшиеся в локоны волосы развеваются, а  на  лице  небесная
нежность и самозабвенная страсть, на какие была  способна  лишь  она.  Через
столько лет мне снится, что она  пришла  ко  мне,  как  приходила  когда-то!
Потом я просыпаюсь и думаю, что она - воплощение изощреннейшей лжи.
     Такой однажды она пришла ко мне,  когда  я  жил  в  своей  комнате  под
стражей. Не пришла, а прибежала, объяснила она, удрала с  какого-то  важного
совета, где обсуждались военные действия Антония в Сирии, и бросилась  прямо
ко мне, в парадном церемониальном одеянии, как была, со скипетром в  руке  и
с золотым уреем, обвивающим лоб. Смеясь, она села рядом со мной на ложе;  ей
надоели послы, которым она давала аудиенцию в зале совета,  и  она  объявила
им, что вынуждена покинуть их,  потому  что  получено  срочное  известие  из
Рима;  собственная  выдумка  ее  развеселила.  Она  вдруг  поднялась,  сняла
диадему в виде урея и возложила на мой  лоб,  накинула  мне  на  плечи  свою
мантию,  вложила  в  руку  жезл  и  склонилась  предо  мной.   Потом   снова
рассмеялась, поцеловала меня в губы и сказала, что  я  поистине  ее  царь  и
повелитель. Но я вспомнил коронацию в Абидосском храме, вспомнил и ее  венок
из роз, запах которых до  сих  пор  преследует  меня,  вскочил,  побелев  от
ярости, сбросил с себя мишуру, в которую она меня обрядила,  и  сказал,  что
не позволю издеваться над собой, хоть я и ее  пленник.  Видно,  выражение  у
меня было такое, что она испугалась и отпрянула от меня.
     - Ну что ты, милый Гармахис, - прожурчала она,  -  не  надо  сердиться.
Почему ты решил, что я над тобой издеваюсь?  Почему  думаешь,  что  тебе  не
стать фараоном перед богами и пред людьми?
     - Как мне понять тебя? - спросил я. - Ты что же, хочешь  сочетаться  со
мной браком и объявить об этом всему Египту?  Разве  есть  сейчас  для  меня
иной путь стать фараоном?