Прочь, страх, прочь, все сомненья,
                Страсть, ты воспламенила мою душу!
                Приди ко мне, я жажду поцелуев!
                Любимый, о любимый, забудем все,
                Есть только ночь, есть звездный свет и мы!

     Замерли  последние  звуки  ее   выразительного   голоса,   заполнившего
спальню, но в моем сердце они продолжали  звучать.  Среди  певиц  Абидоса  я
слышал более искусных, с более сильным голосом, но ни один не  проникал  так
глубоко в душу, не завораживал такой нежностью и страстью.  Чудо  творил  не
один ее голос - меня словно переносил в сказку благоухающий покой, где  было
все, что чарует наши чувства; я не  мог  противостоять  страсти  и  мудрости
переложенных на музыку стихов, не мог противостоять всепобеждающему  обаянию
и грации царственнейшей из женщин, которая их пела. Ибо когда она пела,  мне
казалось, что мы плывем с ней вдвоем под пологом  ночи  по  летнему  морю  в
игольчатых отражениях звезд. И когда струны арфы смолкли, а она с  последним
призывом песни, трепещущим на ее устах, поднялась и, вдруг протянув  ко  мне
руки, устремила в мои глаза взгляд своих изумительных глаз, меня повлекло  к
ней непреодолимой силой. Но я вовремя опомнился и остался в кресле.
     - Так что же, Гармахис, ты даже не хочешь  поблагодарить  меня  за  мое
безыскусное пение? - наконец спросила она.
     - О царица, - еле слышно прошептал я, ибо голос не повиновался  мне,  -
сыновьям смертных не должно слушать твои песни! Они  привели  меня  в  такое
смятение, что я почувствовал страх.
     - Ну что ты, Гармахис, уж тебе-то нечего опасаться, -  проговорила  она
с журчащим смехом, - ведь я знаю, как далеки твои помыслы от красоты  женщин
и как  чужды  тебе  слабости  мужчин.  С  холодным  железом  можно  спокойно
забавляться, ему ничего не грозит.
     Я подумал про себя, что самое холодное железо можно  раскалить  добела,
если положить его в жаркий огонь, однако ничего не сказал и, хотя  мои  руки
дрожали, снова сжал рукоятку смертоносного оружия;  меня  приводила  в  ужас
моя нерешительность, нужно скорее, пока я окончательно не потерял  рассудок,
придумать, как же все-таки убить ее.
     - Подойди ко мне, - с негой в голосе продолжала она.  -  Подойди,  сядь
рядом, и будем разговаривать; мне  столько  нужно  тебе  сказать.  -  И  она
подвинулась на своем шелковом ложе, освобождая для меня место.
     Я подумал, что теперь мне будет гораздо легче нанести удар, поднялся  с
кресла и сел на ложе чуть поодаль от нее, а  она  откинула  назад  голову  и
поглядела на меня своими дремотно-томными очами.
     Ну вот, сейчас я все свершу, ее обнаженная шея  и  грудь  прямо  передо
мной, я снова поднял руку и хотел выхватить спрятанный под  хитоном  кинжал.
Но она  быстрее  молнии  поймала  мою  руку  и  нежно  сжала  своими  белыми
пальчиками.
     - Какое  у  тебя  странное  лицо,  Гармахис!  -  сказала  она.  -  Тебе
нехорошо?
     - Да, ты права, мне кажется, я сейчас умру! - задыхаясь, прошептал я.
     - Тогда откинься на подушки и отдохни,  -  ответила  она,  не  выпуская
моей руки, от чего я лишился последних сил. -  Припадок  скоро  пройдет.  Ты
слишком долго трудился в своей обсерватории. Какой ласковый  ночной  ветерок
веет в окно, принося с  собой  аромат  лилий!  Прислушайся  к  плеску  волн,
набегающих на скалы, они нам что-то шепчут, тихо-тихо, и  все  же  заглушают
журчание фонтана. Послушай пенье  Филомелы;  как  искренне,  с  какой  негой
рассказывает она возлюбленному о  своей  любви!  Поистине,  волшебно  хороша
нынешняя ночь, наполненная дивной музыкой природы, хором  тысяч  голосов,  в
котором голоса  дерев  и  птиц,  седых  волн  океана  и  ветра  сливаются  в
божественной гармонии. Знаешь, Гармахис, мне кажется, я  разгадала  одну  из
твоих тайн. В твоих жилах течет вовсе  не  кровь  простолюдинов  -  ты  тоже
царского происхождения. Столь  благородный  росток  могло  дать  лишь  древо
царей. Ты что, увидел священный листок на моей груди?  Он  выколот  в  честь
величайшего из богов, Осириса, которого я чту так же, как и ты. Вот,  смотри
же!
     - Пусти меня, - простонал я, порываясь встать, но силы меня оставили.
     - Нет, подожди, неужели ты хочешь  уйти?  Побудь  со  мной  еще,  прошу
тебя. Гармахис, неужели ты никогда не любил?
     - Нет, о царица, никогда! Любовь  не  для  меня,  такое  и  представить
невозможно. Пусти меня! Я больше не могу... Мне дурно...
     - Чтобы мужчина никогда не любил - боги, это  непостижимо!  Никогда  не
слышал, как сердце женщины бьется в такт с  твоим,  никогда  не  видел,  как
глаза возлюбленной увлажняются  слезами  страсти,  когда  она  шепчет  слова
признания, прижавшись к твоей груди! Ты никогда не любил! Никогда  не  тонул
в  пучине  женской  души,  не  чувствовал,  что  Природа  может  помочь  нам
преодолеть наше безбрежное одиночество, ибо, пойманные золотой сетью  любви,
два существа сливаются в неразделимое целое! Великие боги, да ты никогда  не
жил, Гармахис!
     Шепча эти слова, она придвинулась ко мне, потом  с  глубоким  страстным
вздохом  обняла  одной  рукой  и,  вперив  в  меня  синие  бездонные  глаза,
улыбнулась  своей  таинственной,  томительной  улыбкой,  в  которой,  как  в
распускающемся цветке, была  заключена  вся  красота  мира.  Ее  царственная
грудь прижималась к моей все крепче, все нежнее, от ее  сладостного  дыхания
у меня кружилась голова, и вот ее губы прижались к моим.
     О, горе мне! Этот поцелуй, более  роковой  и  неодолимый,  чем  объятье
Смерти, заставил  меня  позабыть  Исиду  -  мою  небесную  надежду,  клятвы,
которые я приносил, мою честь, мою страну, друзей,  весь  мир,  -  я  помнил
лишь,  что  меня  ласкает  Клеопатра  и  называет   своим   возлюбленным   и
повелителем.
     - А теперь выпей за меня, - шепнула она, -  выпей  кубок  вина  в  знак
того, что ты меня любишь.
     Я поднял кубок с питьем и осушил до дна и лишь потом  понял,  что  вино
отравлено.
     Я упал на ложе и, хоть был еще в сознании, не мог произнести ни  слова,
не мог даже шевельнуть рукой.
     А Клеопатра склонилась ко мне и вынула  кинжал  из  складок  одежды  на
груди.
     - Я выиграла! - крикнула она, откидывая назад свои  длинные  волосы.  -
Да, выиграла! А ставка в этой игре была - Египет, и,  клянусь  богами,  игру
стоило вести!  Значит  вот  этим  кинжалом,  мой  царственный  соперник,  ты
собирался убить меня, а твои приверженцы  до  сих  пор  ждут,  собравшись  у
ворот моего дворца? Ты еще не заснул? Скажи, а  почему  бы  мне  не  вонзить
этот кинжал в твое сердце?
     Я слышал, что она говорит, и  вялым,  бессильным  движением  указал  на