грозит великая опасность. Клеопатра опутала тебя своими роковыми  сетями,  и
ты уже почти любишь ее, Гармахис, - любишь ту, которую должен убить  завтра!
Да, стой и смотри как зачарованный на венок, что ты держишь в руках,  венок,
который ты не смог выбросить вслед за моим шарфом, - еще бы, ведь он был  на
голове Клеопатры! С благоуханием  роз  смешался  аромат  ее  волос  -  волос
любовницы Цезаря и множества других мужчин! Скажи мне, мой Гармахис,  далеко
ли ты продвинулся со своими любезностями, когда был с нею на площадке?  Ведь
из той ниши, где я  пряталась,  мне  было  ничего  не  видно  и  не  слышно.
Прелестное  место  для  влюбленных,  правда?  И  время   самое   подходящее,
согласись. Не сомневаюсь: сегодня над всеми звездами царит Венера.
     Она проговорила все это спокойно, мягко и даже ласково,  хоть  речь  ее
была жестока, и в то же  время  так  ядовито,  что  каждое  слово  жгло  мне
сердце, я вспыхнул от гнева и даже не мог дать ей сразу отповедь.
     - Да, ты ничего не упустишь, - продолжала она  жалить  меня,  видя  мою
растерянность, - сегодня целуешь уста,  которые  завтра  от  твоего  кинжала
смолкнут навеки! Все точно рассчитываешь и  пользуешься  удобным  случаем  -
удивительно достойное и благородное поведение.
     И тут я наконец обрел дар речи.
     - Да как ты смеешь так клеветать на меня, ничтожная? -  вскричал  я.  -
Ты что, забыла, кто ты и кто я? Как ты посмела осыпать меня  своими  глупыми
насмешками?
     - Я помню, кем тебе надлежит быть, - тотчас же парировала  она.  -  Кто
ты сейчас, я не знаю. Это ведомо только тебе - тебе и Клеопатре.
     - О чем ты говоришь? Разве я виноват, что царица...
     - Царица? Вот как, у нашего фараона есть царица?
     - Если Клеопатра пожелала прийти сюда ночью и поговорить со мной...
     - О звездах, Гармахис, о  звездах  и  о  розах,  больше  ее  ничего  не
интересует!
     Что я ей на это ответил - не  помню,  ибо  хоть  я  и  был  в  смятении
чувств,  злой  язык  девушки  и  нежно-вкрадчивый  голос  привели   меня   в
бешенство.  Знаю  только  одно:  я  говорил  с  ней  так  сурово,  что   она
испугалась, как испугалась в тот  вечер,  когда  дядя  Сепа  поносил  ее  за
греческое платье. И так же,  как  в  тот  вечер,  залилась  слезами,  только
сейчас она не плакала, а бурно рыдала.
     Наконец я умолк, мне было стыдно, гнев не прошел, душу  саднила  обида.
Ибо она хоть и рыдала, но время от времени отпускала шпильки -  на  редкость
острые и ядовитые.
     - Как можешь ты так со  мной  говорить!  Это  жестоко,  это  недостойно
мужчины! Но я забыла: ведь ты же  не  мужчина,  ты  всего  лишь  жрец!  Быть
может, ты мужчина только с Клеопатрой!
     - По какому праву ты оскорбляешь меня? Какой смысл скрывается  в  твоих
словах?
     - По какому праву?  -  спросила  она,  глядя  на  меня  своими  темными
глазами, из которых по нежным щекам  лились  слезы,  словно  капли  утренней
росы из сердцевины лилии. - По какому праву? О, Гармахис, неужели ты  совсем
слеп? Неужели в самом деле не знаешь, по какому праву я так говорю с  тобой?
Что ж, тогда придется мне открыть тебе. В  Александрии  такое  признание  не
считается преступлением. Так вот, это право - великое святое право  женщины,
право безграничной любви, которой я люблю  тебя,  Гармахис,  и  которой  ты,
судя по всему, совсем не замечаешь, - право моего счастья  и  моего  позора.
Ах, не гневайся на меня, Гармахис,  не  отворачивайся  от  меня,  не  считай
легкомысленной женщиной, потому что с уст моих  наконец-то  сорвались  слова
признания, - я вовсе не легкомысленная. Я такова, какой  ты  пожелаешь  меня
сделать. Я - воск в руках скульптора, и  что  ты  из  него  вылепишь,  то  и
будет. В душе моей поднимается прибой добра и света, и если ты  будешь  моим
кормчим,  моим  вожаком,  он  принесет  меня  в  страну  высоких   духом   и
благородных, о которой я никогда и не мечтала. Но если я  тебя  потеряю,  то
потеряю  узду,  которая  сдерживает  все  худшее  во  мне,  и  пусть   тогда
разобьется моя барка! Ты не знаешь меня, Гармахис,  не  подозреваешь,  какие
могучие силы противоборствуют в оболочке моего хрупкого  тела!  Для  тебя  я
всего лишь заурядная женщина, хитрая, капризная, пустая. Поверь мне, это  не
так! Поделись со мной своими самыми возвышенными мыслями - и я  их  разделю,
открой, какая неразгаданная тайна мучит твой ум, - я помогу тебе  проникнуть
в ее суть. Мы с тобой одной крови, и  любовь  сметет  то  малое,  в  чем  мы
разнимся, она поможет слиться нам в одно существо. У нас одна и та же  цель,
мы любим ту же землю, одной и той же клятвой поклялись. Прими  меня  в  свое
сердце, Гармахис, посади рядом с собой на трон Верхнего и Нижнего Египта,  и
клянусь - я вознесу тебя туда, куда не поднимался ни один  из  смертных.  Но
если ты отвергнешь меня, то горе тебе, ибо я низвергну тебя во  прах!  Итак,
я открылась тебе, презрев наши обычаи, преступив свою  девичью  сдержанность
и скромность, меня толкнула  на  этот  дерзкий  поступок  прекрасная  царица
Клеопатра, это  живое  воплощение  коварства,  которая  ради  забавы  решила
покорить своими уловками глупого астронома Гармахиса. Теперь ответь мне  ты,
я жду. - Она сжала руки и, сделав один  единственный  шаг  ко  мне,  впилась
взглядом в мое лицо, бледная, как полотно, дрожащая.
     Я словно онемел, ибо, вопреки всему, ее чарующий голос и  ее  страстная
речь растрогали меня и  взволновали,  точно  переворачивающая  душу  музыка.
Если бы я любил эту женщину, меня, без Сомнения, зажгло бы ее  пламя;  но  я
не чувствовал к ней и тени любви, а вызвать страсть  разумом  не  мог.  И  в
голове у меня замелькали разные картины, почему-то вдруг стало  смешно,  как
случается с человеком, у которого нервы напряжены  до  предела.  Я  мысленно
увидел себя вечером на пиру, когда она нахлобучила мне на  голову  венок  из
роз. Потом вспомнился ее шарф, который  я  выбросил  с  платформы  башни.  Я
представил Хармиану в нише, где она пряталась, наблюдая за  уловками  -  как
она их называла - Клеопатры, услышал ее жалящие речи. И наконец, я  подумал:
интересно, а что сказал бы дядя Сепа, если бы увидел и  услышал  ее  сейчас,
что он сказал бы о странном, запутанном положении,  в  котором  я  очутился,
словно в ловушку попал? И я расхохотался - глупец, этим смехом я обрек  себя
на гибель!
     Она еще больше побледнела, лицо стало серым, как у мертвой,  и  на  нем
появилось выражение, убившее мое дурацкое веселье.
     - Так, стало  быть,  Гармахис,  -  проговорила  она  тихо,  срывающимся
голосом и глядя в пол, - мои слова всего лишь позабавили тебя?
     - Нет, Хармиана, нет, - ответил я, - прости мне этот глупый смех.  Ведь
я  смеялся  от  отчаяния:  что  я  могу  сказать  тебе?  Ты   говорила   так
взволнованно и так возвышенно о том, что  ты  способна  сделать,  -  мне  ли
рассказывать тебе о тебе самой?
     Она вся сжалась, и я умолк.
     - Продолжай, - прошептала она.
     - Ты знаешь, и знаешь лучше многих, кто я и что я должен выполнить;  ты