- Нет, величайшая из цариц, тысячу  раз  нет!  -  пылко  воскликнул  я,
понимая, что оброненный  Хармианой  шарф  действительно  мог  вызвать  такие
подозрения. - Клянусь тебе, я вправду не знаю, как эта  безвкусная  мишурная
вещица могла оказаться  здесь.  Может  быть,  ее  случайно  забыла  одна  из
женщин, что приходят убирать комнату.
     - Ах да, как же я сразу  не  догадалась,  -  холодно  проговорила  она,
смеясь журчащим смехом. - Ну конечно, у  рабынь,  которые  убирают  комнаты,
полно таких безделиц - из тончайшего шелка,  которые  стоят  дважды  столько
золота, сколько они  весят,  да  к  тому  же  сплошь  расшиты  разноцветными
нитками. Я бы и сама не постыдилась надеть такой шарф. Сказать  правду,  мне
кажется, я его на ком-то видела. - И она набросила шелковую  ткань  себе  на
плечи  и  расправила  концы  своей  белой  рукой.  -  Но  что  я  делаю?  Не
сомневаюсь, в твоих глазах, я совершила  святотатство,  накинув  шарф  твоей
возлюбленной на свою безобразную  грудь.  Возьми  его,  Гармахис;  возьми  и
спрячь на груди, возле самого сердца!
     Я взял злосчастную тряпку и,  шепча  про  себя  проклятия,  которые  не
осмеливаюсь написать, шагнул на открытую площадку, казалось,  вознесенную  в
самое небо, с которой наблюдал звезды.  Там,  скомкав  шарф,  я  бросил  его
вниз, и он полетел, подхваченный ветром.
     Увидев это, прелестная царица снова засмеялась.
     - Зачем? - воскликнула она. - Что сказала бы твоя дама сердца, если  бы
увидела, как ты столь непочтительно выбросил  ее  залог  любви?  Может  быть
Гармахис, такая же участь постигнет и мой венок? Смотри, розы  увядают;  на,
брось. - И, наклонившись, она взяла венок и протянула мне.
     Я был в таком бешенстве, что вдруг решил разозлить ее и  послать  венок
вслед за шарфом, однако обуздал себя.
     - Нет, - ответил я уже не так резко, - этот венок - дар царицы,  его  я
сохраню. - Эту минуту я увидел, что занавес колыхнулся. Сколько раз я  потом
жалел, что произнес эти слова пустой любезности, оказавшиеся роковыми.
     - Как  мне  благодарить  бога  любви  за  столь  великую   милость?   -
проговорила она, вперяя в меня странный взгляд. - Но довольно шуток,  выйдем
на эту площадку, я  хочу,  чтобы  ты  рассказал  мне  о  своих  непостижимых
звездах. Я всегда любила звезды, они такие чистые, яркие,  холодные,  и  так
чужды им наши одержимость и суета. Меня с детства тянуло к ним, вот бы  жить
среди них, мечтала я, ночь убаюкивала бы  меня  на  своей  темной  груди,  я
вечно бы глядела на ее лик с нежными мерцающими  глазами  и  растворялась  в
просторах мироздания. А может быть, - кто знает,  Гармахис?  -  может  быть,
звезды сотворены  из  той  же  материи,  что  и  мы,  и,  связанные  с  нами
невидимыми нитями Природы, и  в  самом  деле  влекут  нас  за  собой,  когда
совершают  предначертанный  им  путь?  Помнишь  греческий  миф  о  человеке,
который стал звездой? Может быть, это случилось на самом деле?  Может  быть,
эти крошечные огоньки - души людей, только очистившиеся, наполненные  светом
и достигшие царства блаженного покоя,  откуда  они  озаряют  кипение  мелких
страстей  на  их  матери-земле?  Или  это  светильники,  висящие  в   высоте
небесного свода и ярко, благодарно вспыхивающие, когда к ним  подносит  свой
извечно горящий огонь некое божество, которое простирает  крылья  и  в  мире
наступает ночь? Поделись со мной своей мудростью, приоткрой свои тайны,  мой
слуга, ибо я очень невежественна. Но  мой  ум  жаждет  знаний,  мне  хочется
наполнить себя ими,  я  думаю,  что  многое  бы  поняла,  только  мне  нужен
наставник.
     Радуясь, что мы выбрались из трясины на твердую землю,  и  дивясь,  что
Клеопатре не чужды возвышенные мысли, я  начал  рассказывать  и,  увлекшись,
поведал то, что было дозволено.  Я  объяснил  ей,  что  небо  -  это  жидкая
субстанция, разлитая вокруг земли и покоящаяся на  мягкой  подушке  воздуха,
что за ним находится небесный океан - Нут и в нем,  точно  суда,  плывут  по
своим светозарным орбитам планеты. О многом я ей поведал, и в  том  числе  о
том, как  благодаря  никогда  не  прекращающемуся  движению  светил  планета
Венера, которую мы называем Донау, когда она  горит  на  небе  как  утренняя
звезда, становится прекрасной и лучистой вечерней звездой Бону.  Я  стоял  и
говорил, глядя на звезды,  а  она  сидела,  обхватив  руками  колено,  и  не
спускала глаз с моего лица.
     - Как удивительно! - наконец прервала она меня. - Значит, Венеру  можно
видеть и на утреннем, и на вечернем небе. Что ж,  так  и  должно  быть:  она
везде и всюду, хотя больше всего любит  ночь.  Но  ты  не  любишь,  когда  я
называю при тебе звезды именами, которые  им  дали  римляне.  Что  ж,  будем
говорить на древнем языке Кемета, я его знаю хорошо:  заметь,  я  первая  из
всех Лагидов, кто его выучил. А теперь, -  продолжала  она  на  моем  родном
языке, но с легким акцентом, от  которого  ее  речь  звучала  еще  милее,  -
оставим звезды в покое, ведь они, в сущности,  коварные  создания  и,  может
быть, именно сейчас, в эту минуту замышляют недоброе против тебя или  против
меня, а то и против нас обоих. Но  мне  очень  нравится  слушать,  когда  ты
говоришь о них, потому что в это время с твоего лица слетает  маска  угрюмой
задумчивости, оно становится таким живым и человечным. Гармахис, ты  слишком
молод, тебе не следует заниматься столь возвышенной  наукой.  Я  думаю,  что
должна найти тебе более веселое занятие. Молодость  так  коротка;  зачем  же
растрачивать ее в таких тяжких размышлениях? Пора размышлений придет,  когда
мы уже не сможет действовать. Скажи мне, Гармахис, сколько тебе лет?
     - Мне двадцать шесть лет, о царица, - отвечал я, - я  рожден  в  первом
месяце сезона шему, летом, в третий день от начала месяца.
     - Как, стало быть, мы с тобой родились не только в один и тот же год  и
месяц, но и в тот же самый день, - воскликнула она, - ибо мне тоже  двадцать
шесть лет и я тоже рождена в третий день первого месяца сезона шему. Ну  что
ж, мы имеем право сказать, что не посрамили тех,  кто  дал  нам  жизнь.  Ибо
если я - самая красивая женщина Египта, то ты, Гармахис,  самый  красивый  и
самый сильный из всех мужчин Кемета и  к  тому  же  самый  образованный.  Мы
родились в один день - знаешь, по-моему,  судьба  недаром  свела  нас  и  мы
должны быть вместе: я - царица, а ты, Гармахис, быть может,  самая  надежная
опора моего трона, мы принесем друг другу счастье.
     - А может быть, горе, - ответил я и отвернулся, потому что ее  чарующие
речи терзали мой слух, а лицо от них запылало, и я не хотел, чтобы  она  это
видела.
     - Нет, нет, не говори о горе.  Сядь  рядом  со  мной,  Гармахис,  давай
поговорим не как царица и ее подданный, а как два друга. Ты  рассердился  на
меня сегодня на пиру, когда я велела надеть на тебя этот венок,  решил,  что
я издеваюсь, так ведь? Ах, Гармахис, то была всего лишь  шутка.  Как  тяжело
бремя монархов, как утомительны их обязанности! Если бы ты это знал,  ты  бы
не вспыхнул гневом от того, что я попыталась развлечься  безобидной  шуткой.
До чего же скучны  эти  царевичи  и  аристократы,  эти  чванливые  надменные
римляне! В глаза они  клянутся  мне  в  рабской  преданности,  а  за  спиной
глумятся надо мной, говорят, что я пресмыкаюсь перед их триумвиратом,  перед