Клеопатры. Да, я сидел один, и передо мною лежал кинжал, который должен  был
пронизить сердце царицы. Лезвие было длинное и острое,  а  рукоятка  в  виде
сфинкса, из чистого золота. Я сидел один и молил богов открыть мне  будущее,
но боги молчали. Наконец я поднял глаза  и  увидел,  что  возле  меня  стоит
Хармиана - не та кокетливая и искрящаяся весельем, какой я ее  всегда  знал,
но бледная, с пустым взглядом.
     - Царственный Гармахис, - произнесла она, - Клеопатра призывает тебя  к
себе, она желает знать, что предвещают звезды.
     Так вот он, час моей судьбы!
     - Я иду, Хармиана, - ответил я. - Все ли подготовлено?
     - Да, господин мой, все подготовлено: Павел выпил чуть не бочку вина  и
стоит у ворот, двое евнухов ушли, остался только  один,  легионеры  спят,  а
Сепа и его отряд уже собрались в условленном месте, неподалеку от  восточных
ворот. Мы не  упустили  ни  одну  мелочь,  и  царица  Клеопатра  так  же  не
подозревает об уготованной ей роковой участи, как  не  ждет  смерти  овечка,
которая резво бежит на бойню.
     - Что ж, хорошо, - проговорил я, -  пойдем  же.  -  И,  встав,  положил
кинжал себе за пазуху. Потом взял кубок с  вином,  что  стоял  на  столе,  и
осушил его до дна, ибо весь день я почти ничего не ел и не пил.
     - Подожди, я хочу тебе сказать... - волнуясь, начала Хармиана. - У  нас
еще  есть  время.  Вчера  ночью...  вчера  ночью...  -  грудь  ее  судорожно
вздымалась, - мне приснился сон, который неотступно преследует меня; и  тебе
тоже, мне кажется, снился сон. Все это было всего лишь  сон,  давай  же  его
забудем, согласен, господин мой?
     - Да, да, конечно, - ответил я, - не понимаю, зачем ты отвлекаешь  меня
такими пустяками в столь важный час.
     - Прости, сама не знаю;  но  сегодня  ночью,  Гармахис,  Судьба  должна
разрешиться великими событиями,  и,  корчась  в  родовых  муках,  она  может
раздавить меня... или тебя, Гармахис, а может быть, нас обоих.  И  если  нам
суждено погибнуть, я бы хотела услышать от тебя, пока еще жива, что  то  был
всего лишь сон и ты его забыл...
     - Да, все и вся в этом мире сон, - думая о своем, проговорил я, - и  ты
сон, и я, и наша земная твердь,  и  эта  ночь  невыразимого  ужаса,  и  этот
острый нож - разве все это нам не снится?  И  каким  станет  мир,  когда  мы
проснемся?
     - Ну вот, мой  царственный  Гармахис,  теперь  ты  тоже  проникся  моим
настроением. Как ты сказал, все в этой жизни  сон;  и  он  на  наших  глазах
меняется. Видения, которые  нам  являются,  удивительны,  они  не  стоят  на
месте, но плывут, точно облака на закатном небе, то громоздятся  горами,  то
тают; то темнеют, словно наливаясь  свинцом,  то  горят  в  золотом  сиянии.
Поэтому до того, как мы проснемся завтра, скажи мне одно только  слово.  Тот
сон, что привиделся нам прошлой ночью, в котором я,  как  мне  вспоминается,
словно бы опозорила себя, а ты - ты словно бы смеялся над моим позором,  так
вот - его лик запечатлелся в твоей памяти неизгладимо или,  может  быть,  он
вдруг способен измениться? Помни: как бы причудливы и  фантастичны  ни  были
наши сны,  но  после  пробуждения  их  образы  пребудут  с  нами,  вечные  и
неизменные, как пирамиды. Они останутся в той недоступной переменам  области
прошлого, где все великое и малое - и даже наши сны, Гармахис,  -  застывает
в  своем  собственном  обличье,  как  бы  обращаясь  в  камень,  и  из   них
воздвигается гробница Времени, которое бессмертно.
     - Прости меня Хармиана, - ответил я, - мне больно, если я огорчу  тебя,
но то видение не изменилось. Вчера  я  был  с  тобою  откровенен,  и  сейчас
ничего иного сказать не могу. Я люблю тебя как сестру, как друга, но  ты  не
можешь быть для меня ничем другим.
     - Ну что ж, благодарю тебя. Забудем все, что было.  Забудем  о  прошлых
снах - пусть теперь снятся нам другие. - И  она  улыбнулась  очень  странной
улыбкой, я никогда раньше не видел такой на  ее  лице:  в  ней  было  больше
пророческой печали, чем на лбу страдальца, которого  отметил  своей  печатью
Рок.
     Я был глуп и потому слеп, я был  поглощен  скорбью  моего  собственного
сердца и потому не понял, что, улыбаясь  этой  улыбкой,  египтянка  Хармиана
прощалась со счастьем,  с  юностью;  надежда  на  любовь  исчезла,  Хармиана
презрела священные узы долга. Этой улыбкой она предала  себя  Злу,  отринула
свою отчизну и богов, преступила священную  клятву.  Да,  в  тот  самый  миг
улыбка этой девушки изменила ход истории. И если  бы  она  не  мелькнула  на
лице Хармианы, Октавиан не стал бы владыкой мира, а Египет  вновь  обрел  бы
свободу и возродился великим и могучим.
     И все это решила женская улыбка!
     - Почему ты так странно смотришь на меня, Хармиана? - спросил я.
     - Случается, мы улыбаемся во сне,  -  ответила  она.  -  А  вот  теперь
действительно  пора;   следуй   за   мной.   Исполнись   решимости,   и   ты
восторжествуешь, царственный Гармахис! -  И,  склонившись  передо  мной,  он
взяла мою руку и поцеловала. Потом, бросив на  меня  еще  один  непостижимый
взгляд, стала спускаться вниз по лестнице и повела по пустым залам дворца.
     В чертоге, потолок которого поддерживают колонны из черного  мрамора  и
который называется Алебастровым Залом, мы  остановились.  Дальше  начинались
покои Клеопатры, те самые, в которых я впервые увидел ее спящей.
     - Подожди меня здесь, - сказала Хармиана, - а я доложу  Клеопатре,  что
ты явился. - И она скользнула прочь.
     Долго я стоял, может быть, полчаса, считая удары своего сердца,  я  был
словно во сне и все пытался  собрать  силы,  чтобы  совершить  то,  что  мне
предстояло.
     Наконец появилась Хармиана,  она  ступала  тяжело,  голова  была  низко
опущена.
     - Клеопатра ожидает тебя, - сказала она, - входи, стражи нет.
     - Где я тебя найду, когда все будет кончено? - хрипло спросил я ее.
     - Ты  найдешь  меня  здесь,  а  потом  мы  пойдем  к  Павлу.  Исполнись
решимости, и ты восторжествуешь. Прощай, Гармахис!
     И я пошел к покоям Клеопатры, но возле занавеса  вдруг  обернулся  и  в
этом пустом, освещенном светильником зале увидел  странную  картину.  Далеко
от меня, подле самого  светильника,  в  бьющих  прямо  в  нее  лучах  стояла
Хармиана, откинув назад голову и заломив руки, и ее юное лицо было  искажено
мукой такой гибельной страсти, что описать  ее  я  не  могу.  Ибо  она  была
уверена, что я, ее любимый, самое дорогое, что у нее есть на свете,  иду  на
смерть и она прощается со мной навек.
     Но ничего этого я тогда не знал; и,  еще  раз  болезненно  и  мимолетно
удивившись, откинул занавес, переступил порог и оказался в покое  Клеопатры.
Там, в дальнем углу  благоухающего  покоя,  на  шелковом  ложе  возлежала  в
роскошном белом одеянии царица. В руке у  нее  было  опахало  из  страусовых
перьев с ручкой, усыпанной драгоценными камнями, и  она  томными  движениями