ее темных глаз на мою щеку упала тяжелая слеза, как из грозовой тучи  падает
первая крупная капля дождя.
     - Ты уходишь от меня, - прошептала она, - ты умираешь, а я не  могу  за
тобой последовать! О Гармахис, с какою радостью я умерла бы, чтобы ты жил!
     И тут я наконец открыл глаза и слабым, но ясным голосом произнес:
     - Не надо так горевать, мой дорогой друг,  я  еще  жив.  И  скажу  тебе
правду: мне кажется, что я как бы родился заново.
     Она вскрикнула от радости, ее залитое слезами лицо засияло и  сделалось
несказанно прекрасным. Мне вспомнилось серое небо в тот печальный  час,  что
отделяет ночь от утра,  и  первые  лучи  зари,  окрашивающие  его  румянцем.
Прелестное лицо девушки порозовело, потухшие глаза замерцали, точно  звезды,
сквозь слезы пробилась улыбка счастья,  -  так  вдруг  начинают  серебриться
легкие волны, когда море целуют лучи восходящей луны.
     - Ты будешь жить! - воскликнула она и бросилась на  колени  перед  моим
ложем. - Ты жив, а я-то так боялась, что ты умрешь! Ты возвратился  ко  мне!
Ах, что я болтаю! Какое глупое у нас, у женщин, сердце! Это  все  от  долгих
ночей у твоего ложа. Нет, нет, тебе нельзя  говорить,  Гармахис,  ты  должен
сейчас спать, тебе нужен покой! Больше ни  одного  слова,  я  запрещаю!  Где
питье, которое оставил этот длиннобородый невежда?  Нет,  не  надо  никакого
питья! Засни, Гармахис, засни!  -  Она  присела  на  полу  у  моего  ложа  и
опустила на мой лоб свою прохладную ладонь, шепча: - Спи, спи...
     Когда я пробудился, она по-прежнему была  рядом  со  мной,  но  в  окно
сочился рассвет. Она сидела, подогнув под себя колени, ее ладонь  лежала  на
моем лбу, головка с рассыпавшимися локонами покоилась на вытянутой руке.
     - Хармиана, - шепотом позвал я ее, - стало быть, я спал!
     Она в тот же миг проснулась и с нежностью взглянула на меня.
     - Да, Гармахис, ты спал.
     - Сколько же я проспал?
     - Девять часов.
     - И все эти долгие девять часов ты провела здесь, возле меня?
     - Да, но это пустяки, я ведь тоже спала - боялась разбудить тебя,  если
пошевелюсь.
     - Иди к себе, отдохни, - попросил я. - Ты так измучилась со  мной,  мне
стыдно. Тебе нужен отдых, Хармиана!
     - Не беспокойся обо мне, - ответила она, - я велю  сейчас  рабыне  быть
неотлучно при тебе и разбудить меня, если тебе что-то понадобиться;  я  лягу
спать здесь же, в соседней комнате. А ты отдыхай. -  Она  хотела  подняться,
но тело ее так затекло в неудобной позе, что она тут же упала на пол.
     Не могу описать, каким горьким стыдом наполнилось мое сердце,  когда  я
это увидел. Увы, я в моей великой слабости не мог поднять ее!
     - Ничего, пустяки, - сказала она, - лежи и не шевелись, у  меня  просто
нога подвернулась. Ой! - Она поднялась  и  снова  упала.  -  До  чего  же  я
неловкая! Это я со сна. Ну вот, все прошло. Сейчас пришлю рабыню.  -  И  она
пошла из комнаты, пошатываясь, точно пьяная.
     Я тут же снова заснул, ибо совсем обессилел. Проснулся уже в полдень  и
почувствовал неутолимый голод. Хармиана принесла мне еду.
     Я тут же все съел.
     - Стало быть, я не умер, - сказал я.
     - Нет, - и она вскинула головку, -  ты  будешь  жить.  Сказать  правду,
зря, я расточала на тебя свою жалость.
     - Твоя жалость спасла мне жизнь, - с горечью сказал я, ибо  теперь  все
вспомнил.
     - О нет, пустяки, - небрежно бросила она. - В конце концов, ведь  ты  -
мой двоюродный брат, к тому же я люблю ухаживать за  больными,  это  истинно
женское занятие. Я точно так же стала бы выхаживать любого раба.  А  теперь,
когда опасность миновала, я уйду.
     - Лучше бы ты позволила мне умереть, Хармиана,  -  проговорил  я  после
долгого  молчания,  -  ибо  в  жизни  меня  теперь  не  ждет  ничего,  кроме
нескончаемого позора...  Скажи  мне,  когда  Клеопатра  собирается  плыть  в
Киликию?
     - Она отплывает через двадцать дней и готовится поразить Антония  таким
блеском и такой роскошью, каких  Египет  никогда  еще  не  видел.  Признаюсь
честно:  я  не  представляю,  где  она  взяла  средства  для   всего   этого
великолепия, разве что по всему Египту на полях крестьян пшеница дала  зерна
из чистого золота.
     Но я-то знал, откуда взялись богатства, и ничего ей не ответил,  только
застонал от муки. Потом спросил:
     - Ты тоже плывешь с ней, Хармиана?
     - Конечно, как и весь двор. И ты... и ты тоже поплывешь.
     - Я? А я-то ей зачем?
     - Ты - раб Клеопатры и должен идти за ее колесницей в золоченых  цепях;
к тому же она боится оставить тебя здесь, в Кемете; но  главное  -  она  так
пожелала, а ее желание - закон.
     - Хармиана, а нельзя мне бежать?
     - Бежать? Бедняга, да ты едва жив! Нет, о побеге и речи быть не  может.
Тебя и умирающего стерег целый отряд стражей. Но если  бы  ты  даже  убежал,
где тебе спрятаться? Любой честный египтянин  с  презреньем  плюнет  тебе  в
лицо!
     Я снова застонал про себя и почувствовал, как по моим  щекам  скатились
слезы, вот до чего ослаб мой дух.
     - Не плачь! - быстро заговорила она, отворачивая от меня свое  лицо.  -
Ведь ты мужчина, ты должен с твердостью  перенести  это  несчастье.  Ты  сам
посеял семена - настало время жатвы;  но  после  того,  как  урожай  собран,
разливается  Нил,  смывает  высохшие  корни  и  уносит  их,  а  потом  снова
наступает сезон сева. Может быть, там, в Киликии, когда ты обретешь  прежние
силы, мы найдем для тебя способ бежать, - если, конечно,  ты  способен  жить
вдали от Клеопатры, не видя ее улыбки; и  где-нибудь  в  далекой  стране  ты
проведешь несколько лет, пока эти горестные события не забудутся.  А  теперь
я выполнила свой долг, и потому прощай! Я буду навещать тебя  и  следить  за
тем, чтобы ты ни в чем не нуждался.
     Она ушла, оставив меня на попечении врача и  двух  рабынь,  которые  со
всем тщанием  меня  выхаживали;  рана  моя  заживала,  силы  возвращались  -
сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Через четыре дня я  встал  на
ноги, а еще через три уже мог по часу гулять в дворцовых садах;  прошла  еще
неделя, и я начал читать и размышлять, хотя при дворе не  появлялся.  И  вот
однажды вечером пришла Хармиана  и  велела  готовиться  к  путешествию,  ибо
через два дня суда царицы отплывают, их путь лежит  вдоль  берегов  Сирии  в
пролив Исс и дальше в Киликию.
     Я написал Клеопатре письмо, в котором со  всей  почтительностью  просил
позволить мне остаться дома,  ссылаясь  на  то,  что  еще  не  оправился  от