сказать больше,  не  преступив  запретов,  налагаемых  женской  скромностью?
Пожалуй, лишь одно: прошу тебя, надень на меня эту корону, великий  Антоний,
я приму ее как твой дар, и корона будет мне  тем  более  драгоценна,  что  я
получила ее из твоих рук, я клянусь: она будет  отныне  служить  тебе.  Я  -
твоя подданная, и моими устами вся древняя страна Египет, которой я  правлю,
клянется  в  верности  триумвиру  Антонию,  который  скоро  станет   римским
императором Антонием и царственным владыкой Кемета!
     Он возложил корону на ее голову и замер, любуясь ею, опьяненный  жарким
дыханием ее цветущей красоты, но вот он совсем  потерял  над  собой  власть,
схватил ее за руки, привлек к себе и страстно поцеловал.
     - Клеопатра, я люблю тебя... я люблю тебя, божество мое... никогда  еще
я никого так не любил... - пылко шептал он. Она с томной улыбкой  откинулась
назад в его объятьях, и от  этого  движения  золотой  венец,  сплетенный  из
священных змей, упал  с  ее  головы,  ибо  Антоний  не  надел  его,  а  лишь
возложил, и укатился в темноту, за пределы освещенного светильниками круга.
     Сердце мое разрывалось от муки, но я сразу понял, что это очень  дурное
предзнаменование. Однако ни он, ни она ничего не заметили.
     - Ты меня любишь? - лукаво пропела она. - А как ты  мне  докажешь  свою
любовь?  Я  думаю,  ты  любишь  Фульвию,  свою  законную  жену,  ведь   так,
признайся?
     - Нет, не люблю я Фульвию, я люблю тебя, одну тебя.  Всю  мою  жизнь  с
ранней юности женщины были ко  мне  благосклонны,  но  ни  одна  из  них  не
внушала  мне  такого  непобедимого  желания,  как  ты,  о  мое  чудо  света,
единственная, несравненная! А ты,  ты  любишь  меня,  Клеопатра,  ты  будешь
хранить мне верность - не за мое могущество и власть, не за то, что  я  дарю
и отнимаю царства, не за то, что весь мир содрогается  от  железной  поступи
моих легионов, не за то, что моя счастливая  звезда  светит  столь  ярко,  а
просто потому, что я - Антоний, суровый воин, состарившийся  в  походах?  За
то, что я - гуляка, бражник, за мои слабости, за переменчивость, за то,  что
я никогда не предал друга, никогда не взял последнее у бедняка, не напал  на
врага из засады, застав его врасплох? Скажи, царица, ты будешь любить  меня?
О, если ты меня полюбишь, я  не  променяю  это  счастье  на  лавровый  венок
римского императора, провозглашенного в Капитолии властелином мира!
     Он говорил, а она смотрела на него своими изумительными  глазами,  и  в
них сияли искренность, волнение и счастье, каких мне никогда  не  доводилось
видеть на ее лице.
     - Твои слова просты, -  ответила  она,  -  но  доставляют  мне  большую
радость - я радовалась бы, даже если  бы  ты  лгал,  ибо  есть  ли  женщина,
которая не жаждет видеть у своих  ног  властелина  мира?  Но  ты  не  лжешь,
Антоний, и что может быть прекрасней твоего  признания?  Какое  счастье  для
моряка вернуться после долгих скитаний по бурному  морю  в  тихую  пристань!
Какое счастье для жреца-аскета мечтать о блаженном покое среди  полей  Иалу,
эта надежда озаряет его суровый путь  жертвенного  служения!  Какое  счастье
смотреть, как просыпается розовоперстая заря и шлет  улыбку  заждавшейся  ее
земле! Но самое большое счастье - слышать твои слова любви, о  мой  Антоний.
Слушая их, забываешь, что в жизни есть иные радости! Ведь ты  не  знаешь,  -
да и откуда тебе знать? - как пуста и безотрадна была моя жизнь, ибо  только
любовь исцеляет нас от одиночества, так уж мы, женщины,  устроены.  А  я  до
этой дивной ночи никогда не любила - мне было неведомо,  что  такое  любовь.
Ах, обними меня, давай, давай дадим друг другу великую  клятву  любви  и  не
нарушим ее до самой смерти. Так  слушай  же,  Антоний!  Отныне  и  навеки  я
принадлежу тебе, одному тебе, и эту верность  я  буду  свято  хранить,  пока
жива!


     Хармиана взяла меня за руку и потянула прочь из каморки.
     - Ну что, довольно тебе того, что ты видел? - спросила  она,  когда  мы
вернулись в ее комнату и она зажгла светильник.
     - Да, - ответил я, - теперь-то я наконец прозрел.


                                 Глава XVI,
                        повествующая о плане побега,
                        который замыслила Хармиана;
                 о признании Хармианы и об ответе Гармахиса

     Долго я сидел, опустив голову, душа была до краев  наполнена  стыдом  и
горечью.
     Так вот, стало быть, чем все кончилось. Вот ради чего  я  нарушил  свои
священные обеты,  вот  ради  чего  открыл  тайну  пирамиды,  вот  ради  чего
пожертвовал своей короной, честью, быть может, надеждой на  воссоединение  с
Осирисом! Был  ли  в  ту  ночь  на  свете  человек,  раздавленный  таким  же
беспощадным, черным горем, как я? Нет, я уверен. Куда  бежать?  Что  делать?
Но даже буря, разрывавшая мне  грудь,  не  могла  заглушить  отчаянный  крик
ревности. Ведь я любил эту женщину, я отдал ей все,  а  она  сейчас,  в  эту
минуту...  О!  Эта  мысль  была  невыносима,  и  в  пароксизме  отчаяния   я
разразился  слезами,  они  хлынули  рекой,  но  такие  слезы   не   приносят
облегчения.
     Хармиана подошла ко мне, и я увидел, что она тоже плачет.
     - Не плачь, Гармахис! - сквозь рыдания  проговорила  она  и  опустилась
возле меня на колени. - Я не могу видеть твоего горя. Ах, почему  ты  раньше
был так слеп и глух? Ведь ты мог бы быть сейчас счастлив  и  могуч,  никакие
беды не коснулись бы тебя. Послушай меня, Гармахис! Ты помнишь,  эта  лживая
тигрица сказала, что завтра тебя убьют?
     - Пусть, я буду рад умереть, - прошептал я.
     - Нет, радоваться тут нечему. Гармахис, не позволяй ей в последний  раз
восторжествовать над собой! Ты потерял все, кроме жизни,  но  пока  ты  жив,
живет и надежда, а если жива надежда, ты можешь отомстить.
     - А! - Я поднялся с кресла. - Как же я позабыл о мести? Да, ведь  можно
отомстить! Месть так сладка!
     - Ты прав, Гармахис, месть сладка, и  все  же...  это  стрела,  которая
часто поражает того, кто ее выпустил. Я сама... мне это хорошо  известно.  -
Она тяжело вздохнула. - Но довольно предаваться горю  и  разговорам.  У  нас
впереди  долгая  цепь  тяжелых  лет,  наполненных  одним   лишь   горем,   а
разговоры - кто знает, придется ль их вести? Ты должен  бежать,  бежать  как
можно скорее пока не наступило утро. Вот что я придумала. Еще до рассвета  в
Александрию отплывает галера, которая вчера привезла оттуда фрукты и  разные
запасы, я знаю ее кормчего, а вот он тебя не знает. Я сейчас раздобуду  тебе
одежду сирийского купца, ты закутаешься в плащ и  отнесешь  кормчему  галеры
письмо, которое я тебе дам. Он отвезет тебя в Александрию,  и  для  него  ты