дверь. Мы вошли, она плотно закрыла  эту  дверь  за  нами.  Мы  оказались  в
каморке локтей пять в длину и локтя четыре в ширину, в нее  неведомо  откуда
пробивался слабый свет  и  доносились  чьи-то  голоса.  Отпустив  мою  руку,
Хармиана на цыпочках подкралась к стене напротив и стала  пристально  в  нее
вглядываться, потом так же тихо подкралась  ко  мне  и,  прошептав  "Тс-с!",
повлекла за собой. И тут я увидел, что в стене множество смотровых  глазков,
которые с другой стороны скрыты  в  каменных  рельефах.  Я  поглядел  в  тот
глазок, что был передо мной, и вот что я увидел: локтях в  шести  подо  мной
был пол большой комнаты, освещенной светильниками,  в  которые  были  налиты
благовония, и убранной с великой роскошью. Это  была  спальня  Клеопатры,  и
примерно в десяти локтях от нас сидела на золоченом ложе  сама  Клеопатра  и
рядом с ней - Антоний.
     - Скажи мне, - томно прошептала  Клеопатра  -  каморка,  в  которой  мы
стояли, была так искусно устроена, что  в  ней  было  слышно  каждое  слово,
произнесенное внизу, - скажи,  благородный  Антоний,  тебе  понравилось  мое
скромное празднество?
     - Да, - ответил он своим звучным голосом воина, -  да,  царица,  я  сам
устраивал пиры, немало пировал на празднествах, устроенных в мою  честь,  но
ничего подобного я в жизни не видывал; и хоть язык мой груб и я  не  искушен
в любезностях, которые так милы сердцу женщин, но я тебе  скажу,  что  самым
драгоценным украшением на этом  роскошном  празднестве  была  ты.  Пурпурное
вино бледнело рядом с румянцем твоих щек, когда ты подносила к устам  кубок,
твои волосы благоухали слаще, чем розы, и не  было  сапфира,  который  своим
цветом и переменчивой игрой затмил бы красоту твоих синих, как море, глаз.
     - Как, я слышу похвалу из уст Антония! Человек, который  пишет  суровые
послания, точно команды отдает, вдруг говорит мне столь приятные слова!  Да,
такую похвалу надо высоко ценить!
     - Ты устроила пир, поистине достойный царей, хотя  мне  очень  жаль  ту
редкостную жемчужину; и потом, что значили  слова  этого  твоего  астролога,
который объявлял время, он предрекал беду и поминал проклятье Менкаура?
     На ее сияющее счастьем лицо набежала тень.
     - Не знаю; он недавно подрался и  был  ранен  в  голову;  по-моему,  от
этого удара он повредился рассудком.
     - Он вовсе не показался мне безумным, у меня в ушах до сих  пор  звучит
его голос, и я не могу отделаться от мысли, что это  глас  судьбы.  И  он  с
таким отчаянием глядел на  тебя,  царица,  своими  проницающими  все  тайные
мысли глазами, словно он любит тебя и, борясь с любовью, ненавидит.
     - Я же говорила тебе, благородный Антоний,  он  странный  человек  и  к
тому же ученый. Я временами сама чуть ли не боюсь его, ибо он весьма  сведущ
в  древних  магических  знаниях  Египта.  Ты   знаешь,   что   он   царского
происхождения, что в Египте был заговор и он должен был  убить  меня?  Но  я
одержала над ним победу в этой игре и не стала его убивать, ибо у него  есть
ключ к тайнам, которые мне без него никак было не разгадать; он очень  мудр,
я так любила слушать его рассуждения о сокровенной сути явлений.
     - Клянусь Вакхом, я начинаю ревновать  тебя  к  этому  колдуну!  А  что
сейчас, царица?
     - Сейчас? Я выжала из него все, что он  знает,  и  больше  у  меня  нет
причин его бояться. Разве ты не видел, что я три ночи подряд заставляла  его
стоять, словно раба, среди моих рабов, и объявлять  час  летящего,  пока  мы
пируем, времени? Ни один пленный царь, идущий в цепях за  твоей  колесницей,
когда тебя торжественно встречал после победы Рим, не испытывал  таких  мук,
как этот гордый египетский  царевич,  стоящий  в  своем  бесславии  у  моего
пиршественного ложа.
     Тут Хармиана коснулась моей руки и сжала  ее,  как  мне  показалось,  с
состраданием.
     - Довольно, больше он не  будет  тревожить  нас  своими  предсказаньями
беды, - медленно проговорила Клеопатра: - завтра он умрет -  быстро,  тайно,
во сне, и никто никогда не узнает,  что  с  ним  произошло.  Я  это  решила,
благородный Антоний, и даже отдала распоряжения. Вот я сейчас говорю о  нем,
а в мое сердце вползает страх и свивается, точно  холодная  змея.  Мне  даже
хочется приказать, чтобы с ним покончили сейчас, ибо,  пока  он  жив,  я  не
могу свободно дышать. - И она сделала движение, желая встать.
     - Не надо, подожди до утра, - сказал он и поймал  ее  руку,  -  солдаты
все перепились, причинят ему ненужные страдания. И потом, мне его  жаль.  Не
люблю, когда людей убивают во сне.
     - А вдруг утром сокол улетит,  -  сказала  она  задумчиво.  -  У  этого
Гармахиса острый слух, он может призвать  к  себе  на  помощь  потусторонние
силы. Быть может, он и сейчас  слышит  меня  слухом  своей  души;  признаюсь
тебе: мне кажется, он рядом, здесь, я ощущаю  его  присутствие.  Пожалуй,  я
открою тебе... но нет, забудем о  нем!  Благородный  Антоний,  будь  сегодня
моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она тяжелая, голова в  ней
устала. Осторожно, не оцарапай лоб, - вот так.
     Он поднял с ее  лба  диадему  в  виде  золотого  урея,  она  встряхнула
головой, и тяжелый  узел  волос  распустился,  темные  волны  хлынули  вниз,
закрыв ее, точно плащ.
     - Возьми свою корону, царица Египта, - тихо произнес он,  -  возьми  ее
из моих рук; я не отниму ее у тебя - я надену ее  так,  что  она  будет  еще
крепче держаться на этой прелестной головке.
     - Что означают твои слова, о мой властелин? - спросила она, улыбаясь  и
глядя в его глаза.
     - Что они означают? Сейчас объясню. Ты приплыла сюда,  повинуясь  моему
повелению, дабы  оправдаться  передо  мной  в  своих  действиях,  касающихся
политики. И знаешь,  царица,  окажись  ты  не  такой,  какова  ты  есть,  не
царствовать бы тебе больше в твоем Египте, ибо я уверен,  что  ты  совершила
все, в чем тебя обвиняют. Но когда я тебя встретил - и увидел,  что  никогда
еще природа не одаривала женщину столь щедро, - я все  тебе  простил.  Твоей
красоте и очарованию я простил то, чего не простил бы добродетели,  любви  к
отечеству, мудрой и благородной старости. Видишь, какая великая сила - ум  и
чары прелестной женщины, даже великие мира сего  забывают  перед  ними  свой
долг и обманом вынуждают слепое Правосудие приподнять  повязку,  прежде  чем
оно занесет свой карающий меч. Возьми же свою корону,  о  царица!  Теперь  я
буду заботиться, чтобы она не тяготила тебя, хоть она поистине тяжела.
     - Слова, достойные царя, мой благороднейший Антоний, - ответила она,  -
великодушные  и  милосердные,  такие  только  и  может  произносить  великий
покоритель мира! Но коль уж ты завел речь о моих  былых  проступках  -  если
это и в самом деле были проступки, - могу ответить тебе только  одно:  в  то
время я не знала Антония. Ибо тот, кто знает Антония, не  может  злоумышлять
против него. Разве хоть одна женщина способна поднять  меч  против  мужчины,
которому мы все должны, поклоняться как богу: к этому мужчине мы,  увидев  и
узнав его, тянемся всем сердцем, как к  солнцу  тянутся  цветы.  Могу  ли  я