наша весна, а сейчас... сейчас... о, если бы он умер!
     Он умолк, потом в горле у него заклокотало.
     - Гармахис, - задыхаясь, прошептал он, - это ты?
     - Да, отец, я.
     - Гармахис,  искупи  свою  вину!  Слышишь  -  искупи!  Ты  еще   можешь
отомстить...  можешь  заслужить  прощение...  У  меня  есть  золото,  я  его
спрятал... Атуа... Атуа тебе покажет... о, какая боль! Прощай!
     Он слабо затрепетал в моих руках и умер.


     Так я и мой горячо любимый отец, царевич Аменемхет, встретились в  этой
жизни в последний раз и в последний раз расстались.


                                 Глава II,
                    повествующая об отчаянии Гармахиса;
              о страшном заклинании, которым он призвал Исиду;
             об обещании Исиды; о появлении Атуа и о ее словах,
                            сказанных Гармахису

     Я скорчился на полу, глядя на труп моего отца, который дождался меня  и
проклял,  -  меня,  до  скончания  веков  проклятого;  в  покой  вползала  и
сгущалась вокруг нас темнота, и надконец мы  с  мертвым  остались  в  черном
беспросветном  безмолвии.  О,  как  страшны  были  эти   часы   безнадежного
отчаяния! Воображение не может этого представить, слова  бессильны  описать.
И снова я в неизмеримой глубине моего  падения  стал  думать  о  смерти.  За
поясом у меня был нож, как легко пресечь им страдания и освободить мой  дух.
Освободить? Да, чтобы он свободно летел к великим богам принять  их  великую
месть! Увы, увы, я не смел умереть. Уж лучше жизнь на земле со  всеми  моими
горестями и скорбями,  чем  мгновенное  погружение  в  невообразимые  ужасы,
которые уготованы в мрачном Аменти всем падшим.
     Я катался по полу и плакал жгучими слезами о своей  погибшей  жизни,  о
прошлом,  которого  не  изменить,  -  плакал,  пока  не  иссякли  слезы;  но
безмолвие не отзывалось на мое горе, не давало ответа,  я  слышал  лишь  эхо
собственных рыданий. Ни проблеска надежды! В  моей  душе  была  тьма,  более
черная, чем темнота покоя: богов я предал, люди от  меня  отвернулись.  Один
на  один  с  леденящим  душу  величием  смерти,  я  почувствовал,  что  меня
охватывает ужас. Скорее прочь отсюда! Я поднялся с пола. Но  разве  я  найду
дорогу в этой темноте? Я сразу  же  заблужусь  в  галереях,  в  залах  среди
колонн. И куда бежать, ведь мне негде приклонить голову. Я  снова  скорчился
на полу, страх обручем сдавливал  голову,  на  лбу  выступил  холодный  пот,
казалось, я сейчас умру. И тогда я, в моем смертном  отчаянии,  стал  громко
молиться Исиде, к которой уже много, много дней не смел обращаться.
     - О Исида! Небесная мать! - взывал я. - Забудь на краткий миг  о  своем
гневе  и  в  своем  неизреченном  милосердии,  о  ты,  которая   сама   есть
милосердие, отвори сердце свое страданьям  того,  кто  был  твоим  слугой  и
сыном, но совершил преступление, и ты отвратила от него лик своей  любви!  О
ты, великая миродержица, живущая во всем и во все  проницающая,  разделяющая
всякое горе, положи свое сострадание на чашу  весов  и  уравновесь  им  зло,
сотворенное мною!  Увидь  мою  печаль,  измерь  ее;  исчисли  глубину  моего
раскаянья и силу  скорби,  что  изливается  потоком  из  моей  души.  О  ты,
державная, с кем мне было дано встретиться и узреть  твой  лик,  я  призываю
тебя священным часом, когда  ты  явилась  мне  в  Аменти;  я  призываю  тебя
великим  тайным  словом,  что  ты  произнесла.  Снизойди  ко  мне  в   своем
милосердии и спаси меня; или же слети  в  гневе  и  положи  конец  мучениям,
которые больше невозможно переносить.
     И, поднявшись с колен, я воздел к  небу  руки  и  громко  выкрикнул  то
страшное заклинание, произносить которое дозволено лишь в самый тяжкий  час,
иначе ты умрешь.
     И тотчас же богиня отозвалась. В тиши покоя я услышал бряцанье  систра,
возвещавшего о появлении Исиды. Потом в дальнем углу  слабо  засветился  как
бы изогнутый золотой рог месяца и внутри рога -  маленькое  темное  облачко,
из которого то высовывал свою голову огненный змей, то прятался в облачке.
     Ноги мои подогнулись, когда я увидел богиню, я упал перед нею ниц.
     Из облачка послышался тихий нежный голос:
     - Гармахис, который был моим слугой  и  моим  сыном,  я  услышала  твою
молитву и заклинание, которое ты осмелился произнести, оно  властно  вызвать
меня из горних миров, когда его изрекают уста того, с кем я  беседовала.  Но
нас уже не связывают узы единой божественной любви, Гармахис, ибо  ты  своим
деянием отверг меня. И потому теперь, после  того,  как  я  столь  долго  не
отвечала тебе, я явилась перед тобой, Гармахис, в гневе и, быть может,  даже
с жаждой мести, ибо просто так Исида  не  покидает  свою  священную  высокую
обитель.
     - Покарай меня, богиня! - воскликнул я. -  Покарай  и  отдай  тем,  кто
исполнит твою месть, ибо мне не под силу больше нести бремя моего горя!
     - Что ж, если ты не можешь  нести  бремя  своего  наказания  здесь,  на
земле, - ответил печальный голос, - как  же  ты  понесешь  неизмеримо  более
тяжелое бремя, которое возложат на  тебя  там,  куда  ты  придешь,  покрытый
позором и не искупивший вину, - в мое мрачное царство Смерти,  которая  есть
Жизнь в обличьи  нескончаемых  перемен?  Нет,  Гармахис,  я  не  стану  тебя
карать, ибо не так уж велик мой гнев за то, что ты осмелился  призвать  меня
страшным заклинанием: ведь я пришла к тебе. Слушай же меня, Гармахис:  не  я
возвеличиваю и не я караю, я лишь исполнительница  повелений  Непостижимого,
я лишь слежу, чтобы достойный был вознагражден, а недостойный понес кару;  и
если я дарую милосердие, я дарую его без слов похвалы, и поражаю я тоже  без
укора. И потому не буду утяжелять  твое  бремя  гневной  речью,  хоть  ты  и
виноват в том, что скоро, скоро госпожа волхвований, великая  чарами  богиня
Исида станет для Египта  лишь  воспоминанием.  Ты  совершил  зло,  и  тяжкое
наказание ты за него понесешь, как я тебя и  остерегала,  -  здесь,  в  этой
земной жизни, и там, в моем царстве Аменти. Но я также  говорила  тебе,  что
есть путь к искуплению, и ты на него уже вступил, я это знаю,  но  по  этому
пути нужно идти, смирив гордыню, и есть  горький  хлеб  раскаяния,  пока  не
исполнятся сроки твоей судьбы.
     - Так, стало быть, благая, нет для меня надежды?
     - То, что свершилось, Гармахис,  то  свершилось,  и  ничего  теперь  не
изменить. Никогда уже Кемет не будет свободным,  храмы  его  разрушатся,  их
засыплют пески пустыни;  иные  народы  будут  завоевывать  Кемет  и  править
здесь; в тени его пирамид будут расцветать  и  умирать  все  новые  и  новые
религии, ибо  у  каждого  мира,  у  каждой  эпохи,  у  каждого  народа  свои
собственные боги.  Вот  дерево,  что  вырастет,  Гармахис,  из  семени  зла,