После того,  как  остров  Манна-хата,  Манхатез  или,  как  его  обычно
называют, Манхаттан был открыт, о чем нами рассказано в предыдущей главе,  и
после того, как те, кто его открыл, единодушно признали его прекраснейшим  в
мире местом для постройки города,  который  должен  превзойти  все  торговые
города Европы, они немедленно возвратились в Коммунипоу  с  этими  приятными
известиями.  Тотчас  же  была  снаряжена  экспедиция;   после   получасового
благополучного плавания она прибыла на Манна-хату. Так как  эта  земля  была
еще раньше куплена у индейцев (случай,  почти  не  имеющий  себе  равного  в
анналах открытий  и  колонизации),  посланцы  обосновались  на  юго-западной
оконечности  острова  и  сильно  укрепились,  воздвигнув  земляную  батарею,
названную ими Форт-Амстердам. Вскоре по соседству появилось множество хижин,
для защиты которых был устроен палисад из  крепких  кольев.  Первоначальными
границами поселения был ручей, бравший начало в Ист-ривер и протекавший там,
где теперь находится улица, называемая Уайт-холл, и небольшой проток, идущий
от реки Гудзон до лужайки для игры в шары. Сама природа, казалось, заботливо
приготовила колыбель, где  должен  был  приютиться  зародыш  этого  славного
города. Леса по обоим берегам ручья были тщательно вырублены, так же, как  и
на том пространстве, ^которое теперь отведено под лужайку для игры  в  шары.
Эти предосторожности были приняты для защиты форта и от прямых  атак,  и  от
коварных нападений диких  соседей,  бродивших  ордами  в  лесах  и  болотах,
которые простирались в тех местах, что ныне называются Бродвей,  Уолл-стрит,
Уильям-стрит и Перл-стрит.
   Едва лишь колония была основана, она, как полная  жизненных  сил  лоза,
пустила корни и стала изумительно быстро расти;  можно  было  подумать,  что
этот благословеннейший остров подобен щедрой навозной куче, где все  находит
нужное для себя  пропитание,  быстро  тянется  вверх  и  достигает  величия.
Цветущее  состояние  поселка  и  удивительно  быстрый  его  рост  постепенно
пробудили главарей от глубокой спячки, в которую они впали, после  того  как
построили земляной форт. Они подумали, что давно  пора  составить  план,  по
которому должен быть построен растущий город; итак, сунув  трубку  в  рот  и
собравшись посовещаться в узком  кругу,  они  немедленно  впали  в  глубокое
размышление по этому поводу.
   Едва они приступили к делу, как  возникло  неожиданное  расхождение  во
мнениях; я упоминаю об этом  с  прискорбием,  как  о  первой  известной  нам
внутренней распре среди новоселов. Мингер Тен Брук предложил остроумный план
прорезать и пересечь всю местность каналами по образцу знаменитейших городов
Голландии. Но против этого решительно восстал мингер Харденбрук;  взамен  он
предложил расширить доки и пристани с помощью вбитых в  дно  реки  свай,  на
которых и будет построен город. Таким способом, торжествующе сказал  он,  мы
отвоюем от этих огромных рек значительную площадь и построим город,  который
будет соперничать с Амстердамом, Венецией и любым другим земноводным городом
Европы. На это предложение Тен Брук (или Десятиштанный)  ответил,  изобразив
на лице такое презрение, на какое только был способен. Он  в  крайне  резких
выражениях осудил план своего противника, как нелепый и противоречащий самой
природе вещей, что может подтвердить  всякий  истинный  голландец.  "Ибо,  -
сказал он, - что такое город без каналов? Он все равно что тело  без  вен  и
артерий и должен погибнуть из-за отсутствия свободной циркуляции животворной
жидкости".  Крепкоштанник  в  свою  очередь  саркастически  возразил  своему
противнику, отличавшемуся довольно сухощавым и костлявым  телосложением.  Он
заметил,  что  мингер   Десятиштанный   был   живым   противоречием   своему
собственному утверждению о необходимости циркуляции  крови  для  поддержания
жизни, ибо все знают, что в течение добрых десяти лет ни одна капля крови не
совершила круговорота в его иссушенном  ветрами  теле,  и  все  же  во  всей
колонии не было более ревностного хлопотуна. Колкости редко помогают убедить
кого-либо в споре, и мне никогда  не  доводилось  видеть  человека,  который
признался бы в своей ошибке,  потому  что  его  уличили  в  уродливости.  По
крайней мере, в данном случае так дело  не  обстояло.  Десятиштанный  был  в
своем ответе очень язвителен, а Крепкоштанник, отважный маленький человечек,
всегда оставлявший за собой последнее слово, возражал со  все  усиливавшейся
горячностью. Десятиштанный обладал преимуществом большой говорливости, но  у
Крепкоштанника была та бесценная  для  спора  кольчуга,  которая  называется
упрямством. Итак, Десятиштанный отличался крайней пылкостью, а Крепкоштанник
был чрезвычайно устойчив, так  что,  хотя  Десятиштанный  глушил  его  своей
болтовней, громил и засыпал бранью и здравыми доводами, Крепкоштанник все же
твердо сопротивлялся до конца. Они разошлись, как это обычно бывает при всех
спорах, когда обе стороны правы, не придя ни к какому решению. Но с тех  пор
они навсегда  от  всей  души  возненавидели  друг  друга,  и  между  семьями
Десятиштанного и Крепкоштанника образовалась почти такая  же  пропасть,  как
между домами Капулетти и Монтекки.
   Я не стал бы  утомлять  читателя  этими  скучными  событиями,  но  долг
правдивого историка требует от меня вдаваться во все подробности, и поистине
никто не  может  упрекнуть  меня  в  излишней  мелочности  при  описании  их
первопричин, так как я рассказываю сейчас о той переломной эпохе, когда  наш
город, подобно молодой ветке, впервые приобретал свои извилистые  очертания,
в дальнейшем придавшие ему современный  живописный  беспорядок,  которым  он
славится.
   После  только  что  упомянутого  злосчастного  спора,   насколько   мне
известно, ничего достойного быть отмеченным по этому поводу не было сказано.
Совет, состоявший  из  самых  большеголовых  и  престарелых  членов  общины,
исправно собирался раз в неделю, чтобы поразмыслить о столь важном деле.  Но
либо словесная война, свидетелями которой они  были,  отбила  у  них  всякую
охоту думать, либо они от природы  питали  отвращение  к  работе  языком  и,
следовательно, к работе мозгами, - бесспорно  то,  что  на  этих  совещаниях
хранилось самое глубокое молчание; вопрос оставался все  время  на  повестке
дня, члены совета, мирно куря трубки, издали всего несколько законов, но  ни
одного из них не заставили выполнять, а тем временем жизнь поселка шла -  по
воле божьей.
   Так как большая часть членов совета была не слишком искушена  в  тайнах
сочетания каракуль, они весьма справедливо решили не затруднять ни себя,  ни
потомство обширными отчетами.  Впрочем,  о  каждом  собрании  секретарь  вел
довольно точные записи в большом фолианте из веленевой  бумаги,  скрепленном
массивными  бронзовыми  застежками.  Мои  высокочтимые  друзья  Гулеты,   во
владении которых находится эта бесценная реликвия, любезно показали ее  мне.
Однако, прочтя этот фолиант, я обнаружил в нем весьма мало сведений.  Запись
о каждом заседании состояла всего из двух строчек, гласивших  по-голландски,
что "совет заседал сегодня и выкурил двенадцать трубок  по  делам  колонии".
Отсюда явствует, что первые поселенцы определяли ход времени  не  часами,  а
трубками,  как  и  в  настоящее  время  измеряют  расстояние  в   Голландии;
поразительно точный способ измерения, ибо трубка во рту истинного  голландца
никогда не подвергается тем случайностям и непредвиденным  воздействиям,  от