напоминая яблоко шпиценберг.
   Привычки его отличались тем же постоянством, что и он  сам.  Он  четыре
раза в день в одно и то же время принимал  пищу,  тратя  на  каждую  трапезу
ровно по часу; он курил и сомневался восемь часов,  а  остальные  двенадцать
часов в сутки спал. Таков был  прославленный  Boyтер  Ван-Твиллер,  истинный
философ, ибо его душа или воспаряла выше или спокойно опускалась ниже  забот
и треволнений здешнего мира. Он много лет прожил на Земле,  не  любопытствуя
узнать, вертится ли Солнце вокруг нее, или она  вокруг  Солнца.  По  меньшей
мере полвека он наблюдал, как дым из его трубки,  извиваясь,  поднимается  к
потолку и ни разу даже не пожелал утрудить свои мозги  какой-нибудь  из  тех
многочисленных теорий, над  которыми  философ  ломал  бы  себе  голову,  ища
причину, почему дым поднимается над окружающей атмосферой.
   Председательствуя  в  совете,  он  соблюдал   большое   достоинство   и
торжественность.  Он  восседал  в  огромном  кресле  из   массивного   дуба,
срубленного  в  знаменитом  лесу  близ  Гааги;  оно  было  сделано   опытным
амстердамским плотником, который искусно  вырезал  на  его  подлокотниках  и
ножках точное подобие гигантских орлиных когтей. Вместо скипетра  он  держал
длинную турецкую трубку, изготовленную из  жасминового  ствола  и  янтаря  и
некогда подаренную штатгальтеру {2}  Голландии  при  заключении  договора  с
одним из мелких варварских вождей. Он сидел в  этом  великолепном  кресле  и
курил эту чудесную трубку, все время покачивая правым коленом  и  часами  не
отводя взора от небольшой гравюры с видом Амстердама, висевшей в черной раме
на противоположной стене залы совета. Более того,  говорили  даже,  что  при
длительном обсуждении особо сложных вопросов прославленный Воутер целых  два
часа подряд сидел, совершенно закрыв глаза, чтобы его не  отвлекали  внешние
впечатления;  и  тогда  внутреннее   смятение   его   души   проявлялось   в
определенных,  регулярно  повторявшихся  гортанных  звуках,   которые,   как
утверждали его почитатели, были просто отголоском борьбы, шедшей  между  его
мнениями и противостоявшими им сомнениями.
   С невероятными трудностями удалось мне собрать все  эти  подробности  о
жизни изучаемого нами великого человека. Сведения, касающиеся его, были  так
отрывочны и неопределенны, а зачастую  и  недостоверны,  что  от  дальнейших
изысканий в отношении многих из них мне пришлось отказаться, а  еще  большее
количество  отвергнуть,  хотя  они  и  придали  бы  его   портрету   большую
красочность.
   Я   особенно   стремился   полно   обрисовать   личность   и   привычки
прославленного Ван-Твиллера из тех соображений, что он был не только первым,
но и самым лучшим из всех губернаторов, руководивших делами этой старинной и
почтенной провинции. Его правление было таким мирным и милостивым, что я  за
все время его пребывания у власти не могу  найти  ни  одного  случая,  когда
какой-либо нарушитель порядка был подвергнут наказанию  -  самое  бесспорное
доказательство губернаторского мягкосердечия и случай беспримерный, если  не
считать царствования знаменитого царя Чурбана {3}, прямым потомком которого,
по слухам, был прославленный Ван-Твиллер.
   С первых же шагов этот  превосходный  государственный  деятель,  как  и
Соломон,  или,  приводя  более  подходящее  сравнение,  как   и   знаменитый
губернатор Баратарии {4},  обнаружил  тонкое  понимание  законов,  служившее
счастливым предзнаменованием мудрого и справедливого правления. На следующее
утро после того, как он был торжественно введен  в  должность,  в  то  самое
мгновение, когда он поглощал свой обильный завтрак, состоявший из  маисового
пудинга с молоком,  поданного  в  огромной  фаянсовой  миске,  ему  внезапно
помешало  появление  некоего  Вандла   Схонховена,   почтеннейшего   старого
новоамстердамского  бюргера,  горько  пожаловавшегося  на  некоего   Барента
Блекера, так как тот  злостно  отказывался  от  сведения  счетов,  поскольку
имелось большое сальдо в пользу упомянутого Вандла. Губернатор  Ван-Твиллер,
как я уже говорил, был человеком  немногословным;  он  смертельно  ненавидел
также бумагомарание и не любил, если его тревожили во время завтрака.  Итак,
внимательно выслушав заявление Вандла Схонховена и то и дело ворча, когда он
отправлял полную до краев ложку маисового пуддинга себе в рот - в знак того,
что одобряет блюдо или понимает то, что ему рассказывают, -  он  вытащил  из
кармана штанов большой  складной  нож  и  дал  его  констеблю  для  вручения
ответчику  в  качестве  повестки  с  вызовом  в  суд,  а  для  подтверждения
полномочий добавил свою табакерку.
   Такая упрощенная процедура была в  те  простодушные  времена  столь  же
действительной,  как  и  перстень  с  печатью  Гарун-аль-Рашида  {5}   среди
правоверных;  когда  обе  стороны  предстали  перед   губернатором,   каждая
предъявила счетную книгу,  написанную  на  таком  языке  и  такими  буквами,
которые  поставили  бы  втупик  всякого,   кроме   комментатора   памятников
верхнеголландской  письменности  или  ученого  расшифровщика   надписей   на
египетских обелисках. Мудрый Воутер взял одну за другой обе  книги,  взвесил
их в руках, внимательно пересчитал  количество  листов,  впал  тотчас  же  в
огромное сомнение и полчаса курил, не произнося ни слова; наконец,  приложив
палец к крылу носа и закрыв на мгновение глаза с видом человека, только  что
поймавшего за хвост тонкую мысль, он медленно вынул трубку изо рта, выпустил
столб табачного  дыма  и  с  удивительной  серьезностью  и  торжественностью
объявил свое решение: в результате тщательного подсчета листов и взвешивания
книг было установлено, что одна столь же толста  и  тяжела,  как  и  другая,
вследствие чего суд пришел  к  окончательному  решению,  что  счета  взаимно
уравновешиваются, вследствие чего Вандл должен дать акцепт Баренту, а Барент
должен дать акцепт Вандлу, а констебль должен уплатить судебные издержки.
   Это решение стало немедленно известно и вызвало всеобщую радость  среди
жителей Нового Амстердама, так как они сразу же  поняли,  что  у  них  очень
мудрый  и  беспристрастный  правитель.  Но  самым  благотворным  результатом
вынесенного Ван-Твиллером решения было то, что за все  время  его  правления
больше не возникло ни одной тяжбы  и  должность  констебля  стала  настолько
ненужной, что в течение многих лет в провинции не было ни одного даже самого
завалящего полицейского. Я так  подробно  останавливаюсь  на  этом  деле  не
только потому, что считаю приговор по нему самым мудрым  и  справедливым  из
всех известных нам и вполне заслуживающим внимания  современных  правителей,
но и потому, что  это  было  чудесное  событие  в  биографии  прославленного
Воутера, ибо это был единственный за всю его жизнь случай, когда он пришел к
какому-то решению.

ГЛАВА II

   Содержащая некоторые сведения о  большом  совете  Новою  Амстердама,  а
также различные весьма убедительные философские соображения по поводу  того,
почему олдермены должны быть  тучными,  и  другие  подробности  о  состоянии
провинции