которых постоянно портятся наши часы.
   Так, глубокомысленный совет  _Нового  Амстердама_  неделю  за  неделей,
месяц за месяцем и год за годом курил и  дремал,  и  размышлял  о  том,  как
должно быть построено их новорожденное поселение, а тем временем  город  сам
заботился о себе и,  как  крепкий  мальчонка,  растущий  без  присмотра,  не
стесненный подгузниками, свивальниками и  прочей  мерзостью,  которыми  наши
многоопытные няньки и бабки калечат и уродуют детей,  так  быстро  набирался
сил и увеличивался в размерах,  что  прежде  чем  наши  честные  бургомистры
приняли  какое-то  решение  о  плане  постройки  города,  приводить  его   в
исполнение было уже  слишком  поздно,  а  потому  они  мудро  отказались  от
дальнейшего обсуждения этого вопроса.

   
ГЛАВА V

   В которой автор весьма безрассудно  сокрушается  из-за  пустяков.  -  С
добавлением различных рассказов о процветании Нового Амстердама и о мудрости
его кителей, - И о внезапном появлении Великого Человека
   Печальна и весьма достойна сожаления обязанность историка,  наделенного
глубокими чувствами и пишущего историю своей родной страны. Если на его долю
выпадет роль унылого летописца бедствий или, преступлений, скорбная страница
бывает  полита  его  слезами;  но  даже  вспоминая  об  эпохах   наибольшего
процветания и блаженства, он не может удержаться от меланхолического  вздоха
при мысли о том, что они  навеки  миновали!  Не  знаю,  обусловлено  ли  это
чрезмерной любовью к простоте прежних времен или  некоторым  мягкосердечием,
естественным для чувствительного историка, но я откровенно признаюсь, что не
могу без глубокого сокрушения оглядываться назад на безмятежные дни  города,
которые я сейчас описываю.  Дрожащей  рукой  я  отодвигаю  завесу  забвения,
скрывающую  скромные  заслуги  наших  почтенных  голландских   предков,   и,
обращаясь мысленным взором  к  их  достойным  всяческого  уважения  образам,
склоняюсь ниц перед величественными тенями.
   Такие же  чувства  охватывают  меня,  когда  я  вновь  посещаю  родовое
поместье Никербокеров и в одиночестве провожу несколько  часов  в  мезонине,
где висят портреты моих предков, покрытые пылью, в  которую  превратились  и
те, кого  они  изображают.  С  благоговением  всматриваюсь  я  в  лица  этих
знаменитых бюргеров, моих предшественников в  непрерывном  ходе  жизни,  чья
спокойная  холодная  кровь  струится  теперь  в  моих  жилах,  двигаясь  все
медленней и медленней в хрупких каналах, пока вскоре ее  замирающий  ток  не
остановится навеки!
   Эти портреты, говорю я сам себе,  лишь  слабое  напоминание  о  могучих
людях, процветавших в дни патриархов, но, увы, уже  давно  превратившихся  в
прах в той могиле, к которой я сам незаметно и неотвратимо  спешу!  Когда  я
расхаживаю  по  темной  комнате  и   предаюсь   меланхолическим   раздумьям,
окружающие меня бестелесные образы как будто вновь возвращаются  украдкой  к
жизни, их лица на мгновение оживают; мне начинает  казаться,  что  их  глаза
следят за каждым моим движением. В порыве  фантазии  я  как  бы  вижу  себя,
окруженным тенями усопших,  и  веду  тихий  разговор  с  героями  древности!
Несчастный Дитрих! Ты родился в век упадка, брошен на произвол  безжалостной
судьбы, чужеземец и усталый странник в родной стране; ты не был  благословен
ни плачущей по тебе женой, ни семьей беспомощных детей, а обречен скитаться,
никому не нужный, по этим  многолюдным  улицам,  где  тебя  толкают  пришлые
выскочки, поселившиеся в тех прекрасных  жилищах,  в  которых  некогда  твои
предки были полноправными властителями. Увы! увы!  Неужели  голландский  дух
навеки исчез? Неужели навеки ушли времена патриархов? Вернитесь,  вернитесь,
прекрасные  дни  простоты  и  непринужденности,  снова  взойдите  над  милым
островом Манна-хатой! Будьте снисходительны ко мне, мои уважаемые  читатели,
будьте снисходительны к слабости моей  природы;  или  лучше  сядемте  рядом,
предадимся излияниям сыновнего  благоговения  и  поплачем,  вспоминая  наших
прапрадедов.
   Итак,  отдав  дань  этим  чувствам,  непроизвольно  пробудившимся   под
влиянием счастливых картин, описываемых мною, я с  более  спокойным  сердцем
возвращаюсь к своей истории.
   Город Новый Амстердам, будучи, как я уже говорил,  предоставлен  самому
себе  и  отеческому  попечению  божьего  промысла,  приобретал  все  большее
значение с такой быстротой, словно он был нагружен  дюжиной  корзин,  полных
теми мудрыми законами, которые обычно взгромождают на  спины  юных  городов,
чтобы они лучше росли. Единственным  достижением,  упомянутым  в  отчетах  о
деятельности  почтенного  совета,  была  постройка  внутри  форта   часовни,
посвященной великому и доброму  святому  Николаю,  который  немедленно  взял
младенческий город Новый Амстердам под свое особое покровительство и  был  с
тех пор и, я от всего сердца надеюсь, всегда будет святым  хранителем  этого
превосходного города. Больше того, мне  говорили,  будто  где-то  существует
небольшой  сборник  преданий,  написанный  на  нижнеголландском  языке,  где
рассказывается, что статуя этого прославленного святого, некогда  украшавшая
бушприт "Гуде вроу", была  установлена  перед  часовней;  в  предании  далее
сообщается о различных чудесах, совершенных огромной трубкой, которую святой
держал в  зубах  и  клубы  дыма  из  которой  был  наилучшим  лекарством  от
несварения желудка, а следовательно, имел большое значение для нашей колонии
славных едоков. Но так как,  несмотря  на  самые  усердные  поиски,  мне  не
удалось обнаружить этой книжки, я отношусь к упомянутым сведениям с  большим
сомнением.
   Бесспорно лишь то,  что  со  времени  постройки  часовни  благоденствие
города возрастало в десять раз быстрее, и вскоре он  превратился  в  столицу
многочисленных поселений и обширной колонии. Провинция простиралась к северу
до форта Аурания, или Орендж,  известного  теперь  под  названием  Олбани  и
расположенного примерно в ста шестидесяти милях вверх  по  течению  Мохегана
или Гудзона. В сущности, граница провинции доходила до  самой  реки  Святого
Лаврентия: но в то время на этом не очень  настаивали,  так  как  страна  за
фортом Аурания была совершенно дикой, населенной, по слухам,  каннибалами  и
называлась Terra Incognita. О жителях этих  неизвестных  районов  сообщались
самые различные сведения; по описаниям некоторых они принадлежали к  племени
ацефалов, каким его описывает  Геродот:  у  них  не  было  головы,  а  глаза
находились на  животе.  Другие  утверждают,  будто  жители  Terra  Incognita
принадлежат к племени, о котором отец Шарлевуа упоминает, как об  одноногом,
вполне серьезно добавляя,  что  они  бегали  чрезвычайно  быстро.  Но  самое
обстоятельное описание дает преподобный  Иоганнес  Мегаполенсис,  миссионер,
живший в этих местах; в сохранившемся до наших дней  письме  он  утверждает,
что это были мохаги или мохоки, народ, по его описанию, очень распущенный  в
своих нравах и вдобавок весьма склонный к проказам. "Ибо, -  говорит  он,  -