в оправдание коротких юбок; без сомнения, они  были  введены  с  той  целью,
чтобы дать возможность увидеть чулки, которые обычно бывали из синей  шерсти
с роскошными красными стрелками, а может быть, чтобы открыть взорам красивой
формы лодыжку и изящную, хотя и вполне пригодную для ходьбы ступню, обутую в
кожаный башмак на  высоком  каблуке  и  с  большой  великолепной  серебряной
пряжкой. Таким  образом,  мы  видим,  что  прекрасный  пол  во  все  времена
одинаково стремился слегка нарушать законы приличия, чтобы выставить напоказ
скрытую красоту или удовлетворить невинную любовь к щегольству.
   Из приведенного здесь беглого очерка можно  видеть,  что  наши  славные
бабушки по своим представлениям о красоте фигуры значительно  отличались  от
своих скудно одетых внучек, живущих в наши дни. В те времена прелестная леди
переваливалась с ноги на ногу под тяжестью одежды, которой даже  в  чудесный
летний день на ней было больше, чем на  целом  обществе  дам  в  современной
бальной зале. Однако это не мешало джентльменам восхищаться  ими.  Напротив,
страсть возлюбленного, по-видимому, усиливалась  пропорционально  объему  ее
предмета, и о дюжей девице, облаченной в дюжину  юбок,  местные  стихоплеты,
писавшие  на  нижнеголландском  наречии,  утверждали,  что  она  сияет,  как
подсолнечник, и пышна, как полновесный кочан капусты. Как бы там ни было,  в
те дни сердце влюбленного не вмещало больше одной женщины зараз,  между  тем
как  сердце  современного  волокиты  достаточно  просторно,  чтобы  приютить
полдюжины. Причина этого, по моему убеждению, состоит в том, что либо сердца
мужчин стали больше, либо женщины стали мельче; впрочем, об этом пусть судят
физиологи.
   Но  в  этих  юбках  было  какое-то  таинственное  очарование,  которое,
несомненно, влияло на благоразумного кавалера. В те дни  гардероб  леди  был
единственным ее достоянием; и та, у кого был хороший  запас  юбок  и  чулок,
могла, безусловно, считаться богатой наследницей, подобно девице с Камчатки,
обладательнице множества медвежьих шкур, или лапландской красавице с большим
стадом северных оленей. Поэтому женщины всячески старались выставить напоказ
эти могущественные приманки самым выгодным образом; да и  лучшие  комнаты  в
доме украшались не карикатурами на госпожу природу,  в  виде  акварелей  или
вышивок, а были всегда в изобилии увешаны домотканой одеждой,  изготовленной
самими женщинами и им принадлежавшей, - образец  похвального  тщеславия,  до
сих пор наблюдаемого среди наследниц в наших  голландских  деревнях.  Такими
были  прелестные  красавицы  старинного   города   Нового   Амстердама,   по
первобытной  простоте  своих   нравов   соперничавшие   со   знаменитыми   и
благородными дамами, столь возвышенно воспетыми господином Гомером,  который
рассказывает нам, что царевна Навсикая  {2}  стирала  белье  всей  семьи,  а
прекрасная Пенелопа {3} сама ткала свои юбки.
   Истинные джентльмены, вращавшиеся в кругах  блестящего  общества  в  те
старинные времена, почти во всем  были  похожи  на  девиц,  чьи  улыбки  они
жаждали  заслужить.  Правда,  их  достоинства  не  произвели   бы   большого
впечатления на сердце  современной  красавицы:  они  не  катались  в  парных
фаэтонах и не щеголяли в запряженных  цугом  колясках,  ибо  тогда  об  этих
пышных экипажах еще и не помышляли; не отличались они ни особым  блеском  за
пиршественным столом, ни последующими стычками со сторожами,  так  как  наши
предки были слишком мирного нрава, чтобы нуждаться в этих ночных блюстителях
порядка, тем более, что к девяти часам в городе не оставалось ни одной живой
души, которая не  храпела  бы  во  всю  мочь.  Не  притязали  они  также  на
изящество, достигаемое с помощью портных, так как тогда  эти  посягатели  на
карманы людей  изысканного  общества  и  на  спокойствие  всех  честолюбивых
молодых джентльменов были в  Новом  Амстердаме  неизвестны.  Каждая  хорошая
хозяйка обшивала своего мужа и семью и даже сама goede vrouw Ван-Твиллер  не
считала для себя унизительным кроить мужу штаны из грубой шерсти.
   Однако дело не обходилось без нескольких  юнцов,  которые  обнаруживали
первые проблески так называемого пылкого духа. Они  презирали  всякий  труд,
слонялись у доков и по рыночным площадям, грелись на солнце, проигрывали  те
небольшие деньги, которыми им удавалось разжиться, сражаясь в "орлянку" и  в
"ямочку", ругались, дрались на кулаках, устраивали петушиные бои и скачки на
соседских  лошадях,  -  короче  говоря,  подавали  надежды  стать  предметом
удивления, разговоров и отвращения для всего города, если  бы  их  блестящая
карьера, к несчастью, не обрывалась близким знакомством с позорным столбом.
   Впрочем, действительно приличный джентльмен  тех  дней  был  далеко  не
таким. Как по утрам, так и по вечерам, на улице и в гостиной он появлялся  в
грубошерстном кафтане, изготовленном, возможно, прелестными  ручками  царицы
его сердца и щедро украшенном множеством больших бронзовых пуговиц.  Десяток
штанов увеличивал объем его фигуры, на башмаках были огромные медные пряжки,
широкополая шляпа с низкой тульей затеняла полное лицо и волосы болтались за
спиной громадной косой в футляре из кожи угря {4}.
   В таком виде он  отважно  пускался  в  путь,  чтобы  подвергнуть  осаде
неумолимое сердце какой-нибудь девицы. Во рту у него, мой  добрый  читатель,
была не флейта, вроде той, из которой Ацис извлекал сладкие звуки, восхваляя
свою Галатею {5}, а настоящая  делфтская  трубка,  набитая  пахучим  табаком
самого низкого  сорта.  Вооружившись  ею,  он  решительно  становился  перед
крепостью и с течением времени ему почти всегда  удавалось  густыми  клубами
дыма принудить прекрасного врага к сдаче на почетных условиях.
   Таково было счастливое  правление  Воутера  Ван-Твиллера,  воспетое  во
многих давно забытых стихах  как  подлинный  золотой  век,  по  сравнению  с
которым все остальные эпохи были лишь медной подделкой. В это чудесное время
сладостный священный покой царил во всей провинции. Бургомистр  мирно  курил
свою трубку;  полновесное  утешение  его  домашней  жизни,  его  супруга,  в
многочисленных юбках, покончив с дневными делами, степенно сидела у  дверей,
скрестив руки на белоснежном переднике,  и  ее  не  оскорбляли  ни  прохожие
грубияны, ни праздношатающиеся мальчишки -  эти  вредные  сорванцы,  которые
наводняют наши улицы, скрывая под розами юности шипы  и  тернии  беззакония.
Тогда возлюбленный в десяти штанах  и  девица  в  десятке  юбок,  ничего  не
страшась  и  не  вызывая  осуждений,  предавались   всем   невинным   ласкам
целомудренной любви, ибо чего  могла  опасаться  та  добродетель,  что  была
защищена щитом из доброго грубошерстного  сукна,  равного  по  прочности  по
меньшей мере семи бычьим шкурам непобедимого Аякса.
   Трижды счастливый век, который никогда не будет забыт! Когда  все  было
лучше, чем  стало  потом  и  будет  когда-либо  впоследствии;  когда  пролив
Баттермилк был совершенно сух при отливе; когда кроме лососей в  Гудзоне  не
было другой рыбы и когда  луна  сияла  чистой,  лучезарной  белизной,  а  не
меланхолическим желтым светом, порождаемым тем, что ее тошнит от гнусностей,
свидетельницей которых она каждую ночь бывает в этом  погрязшем  в  разврате
городе.

ГЛАВА V