больше  мегер  и  забияк,  чем  десять  любых  других  местных  семейств.  И
Вильгельмус Кифт настолько полно унаследовал семейные таланты, что не пробыл
и года в должности губернатора, как стал повсюду известен под именем ВИЛЬЯМА
УПРЯМОГО.
   Это  был  проворный,  раздражительный,  маленький  старый   джентльмен,
высохший и увянувший отчасти  в  результате  естественного  течения  лет,  а
отчасти из-за того, что его поджаривала и иссушала  огненная  душа,  которая
подобно лучине пылала ярким пламенем в его груди, постоянно побуждая к самым
доблестным ссорам, спорам и злосчастным приключениям. Мне пришлось  слышать,
как один  глубокомысленный  и  философический  знаток  человеческой  природы
заметил,  что  если  женщина  к  старости   толстеет,   то   дальнейшее   ее
существование становится ненадежным, но если на свое счастье,  она  увядает,
то живет вечно. Так же обстояло дело с Вильямом Упрямым,  становившимся  все
более крепким, по мере того, как он высыхал. То был один  из  тех  маленьких
голландцев, каких мы  иногда  видим  проворно  шагающими  по  улицам  нашего
города, в кафтане  с  широкими  полами  и  огромными  пуговицами,  почти  не
уступающими по величине щиту Аякса, играющему столь видную роль у  господина
Гомера, в старомодной треуголке, торчащей на затылке, и с тростью, доходящей
ему до подбородка. Лицо у него было  широкое,  но  с  резкими  чертами,  нос
задран кверху самым дерзким образом; его щеки,  как  почва  Огненной  Земли,
были опалены до темно-красного цвета - без  сомнения,  вследствие  соседства
двух свирепых маленьких  серых  глаз,  сквозь  которые  его  пламенная  душа
сверкала  таким  же  огнем,  как  тропическое  солнце,  сияющее  сквозь  два
зажигательных стекла. Вокруг его рта залегали забавные складки, делавшие его
лицо очень  похожим  на  сморщенную  морду  раздражительной  моськи.  Короче
говоря, он был одним из самых упрямых,  беспокойных,  уродливых  человечков,
которые постоянно злятся из-за пустяков.
   Таковы были душевные качества Вильяма Упрямого, но к высокому званию  и
власти его привел бесспорно выдающийся ум. В юности он весьма успешно прошел
курс наук в знаменитой Гаагской академии, известной тем, что  она  выпускала
законченных буквоедов с небывалой быстротой; в этом отношении  с  ней  могут
сравниться  только  некоторые  наши  американские   колледжи,   производящие
бакалавров искусств как бы с помощью  патентованной  машины.  Там  он  очень
ловко сражался на границах нескольких наук и совершил столь отважный набег в
область мертвых языков, что захватил в плен кучу греческих существительных и
латинских  глаголов  вместе  с  различными  выразительными   поговорками   и
апофегмами {2}, которыми постоянно щеголял в разговоре и в письмах, проявляя
при этом такое же  тщеславие,  с  каким  победоносный  генерал  в  древности
выставлял напоказ трофеи из разграбленных им стран. Кроме того, он сам  себя
здорово запутал логикой, в которой зашел так далеко, что свел  самое  тесное
знакомство, по крайней мере по  имени,  со  всем  семейством  силлогизмов  и
дилемм. Но что больше всего ценил он в  себе,  это  познания  в  метафизике;
осмелившись однажды погрузиться в нее слишком глубоко, он чуть было в ней не
задохнулся, окунувшись в трясину невразумительных учений  и  тем  подвергнув
себя страшной опасности; от последствий этих испытаний  он  никогда  не  мог
полностью   оправиться.   Откровенно   говоря,   подобно    многим    другим
глубокомысленным любителям совать нос в эту темную, сбивающую с толку науку,
он,  занимаясь  отвлеченными  рассуждениями,  которых  не  мог  постичь,   и
искусственной классификацией, в которой сам не мог разобраться, привел  свои
мозги в такое  расстройство,  что  никогда  уже  на  протяжении  всей  своей
дальнейшей жизни не был в состоянии ясно мыслить ни  о  чем,  даже  о  самых
простых  вещах.  Должен  признаться,  что  это  было  до  некоторой  степени
несчастьем, ибо он, вступая в споры, которые очень любил, всегда прибегал  к
логическим дедукциям и метафизическому жаргону и быстро начинал  блуждать  в
тумане противоречий, а затем распалялся сильнейшим гневом на  противника  за
то, что тот не дал себя сразу убедить.
   В науке, как и в плавании, тот, кто хвастливо резвится и барахтается на
поверхности, подымает больше шума и брызг и привлекает больше внимания,  чем
трудолюбивый ловец жемчуга, погружающийся в поисках сокровищ на  самое  дно.
"Всеобъемлющие таланты" Вильяма Кифта были предметом  изумления  и  восторга
его  земляков;  он  держал  себя  в  Гааге  с  таким  же   тщеславием,   как
глубокомысленный  бонза  в  Пекине,  овладевший  половиной  букв  китайского
алфавита, и был единодушно провозглашен _всеобъемлющим гением!_ Я знавал  на
своем веку многих всеобъемлющих гениев, хотя, говоря откровенно, не знал  ни
одного,  который  в  обычных  житейских  делах  разбирался  бы  лучше,   чем
соломенное чучело; но для государственных дел  человек  хоть  сколько-нибудь
трезвых суждений и с простым здравым  смыслом  стоит  любого  блистательного
гения, когда-либо писавшего стихи или создававшего новые теории.
   Итак,  сколь  бы  странным  это  ни  могло  показаться,  _всеобъемлющие
таланты_ прославленного Вильгельмуса были ему помехой,  и  если  бы  он  был
менее ученым маленьким человечком, то, возможно, оказался бы  гораздо  более
великим  губернатором.  Он  чрезвычайно  любил  производить  философские   и
политические опыты; набив  себе  голову  отрывочными  сведениями  о  древних
республиках, олигархиях, аристократиях и монархиях, о  законах  Солона  {3},
Ликурга {4} и Харондаса {5}, об идеальной республике Платона, о  "Пандектах"
Юстиниана {6} и о тысяче других обломков почтенной древности, он всегда  был
готов ввести в употребление тот или иной из них. Поэтому, кидаясь  от  одной
противоречивой меры к другой, он за то время, что находился у власти, втянул
правительство   маленькой   провинции   Новые   Нидерланды    в    множество
затруднительных положений, из которых не  смогли  выпутаться  полдюжины  его
преемников.
   Как только этот суматошный человечек дуновением судьбы  был  занесен  в
губернаторское кресло, он  сразу  же  созвал  совет  и  произнес  с  большим
воодушевлением речь  о  делах  провинции.  Всем  известно,  какую  блестящую
возможность имеют губернатор, президент и даже  император  разгромить  своих
врагов в речах,  посланиях  и  бюллетенях,  которые  никто  не  в  состоянии
опровергнуть, а потому не приходится сомневаться, что ретивый Вильям Кифт не
упустил столь благоприятного случая проявить доблесть  на  словах,  как  это
свойственно всем  рьяным  законодателям.  Сохранились  сведения,  что  перед
началом речи он вытащил из кармана красный носовой платок из бумажной  ткани
и по принятому среди великих ораторов  обыкновению  очень  звучно  прочистил
нос. По моему мнению, это делается  преимущественно  для  того,  чтобы,  как
сигнальной трубой,  привлечь  внимание  слушателей;  однако  Вильям  Упрямый
утверждал,  будто   этот   обычай   мог   похвалиться   более   классическим
происхождением, ибо ему довелось прочесть о замечательном приеме  известного
демагога Гая Гракха {7}, который,  обращаясь  с  речью  к  римскому  народу,
модулировал звук своего голоса с помощью ораторской флейты,  или  камертона;
"это, - говорил проницательный Вильгельмус, - я  считаю  не  чем  иным,  как
изящным и иносказательным способом выразить, что он предварительно  прочищал
свой нос".