церемониального марша, что его солдаты часто  опасались,  как  бы  маленький
человечек не затоптал самого себя.
   Но несмотря на возведение форта и на назначение его  комендантом  этого
уродливого  маленького  воина,  бесстрашные  янки  продолжали  свои   смелые
вторжения,  о  которых  я  упоминал  в  предыдущей  главе.  Воспользовавшись
склонностью к  глубокому  и  флегматическому  покою,  вскоре  появившейся  у
правительства  Воутера  Ван-Твиллера,  они  совершили  отважный   набег   на
провинцию Новые Нидерланды и поселились  на  новых  землях  (то  есть  стали
скваттерами), находившихся в ведении форта Гуд-Хоп.
   Узнав об этом наглом поступке, длиннотелый Ван-Кюрлет  действовал  так,
как полагается расторопному и  доблестному  офицеру.  Он  немедленно  заявил
протест по поводу ничем не оправданного захвата и  для  большего  устрашения
написал его на нижнеголландском наречии, а копию протеста вместе с длинным и
печальным сообщением о вражеских нападениях тотчас же отправил губернатору в
Новый Амстердам. Сделав это, он приказал своим людям всем без исключения  не
унывать, запер  ворота  форта,  выкурил  три  трубки,  лег  в  постель  и  с
решительным  и  бесстрашным  спокойствием  ждал   результата,   что   сильно
воодушевило его приверженцев и несомненно вселило большое смущение и страх в
сердца врагов.
   Случилось так, что к этому времени прославленный  Воутер  Ван-Твил-лер,
обремененный  годами,  почестями  и  торжественными  обедами,  достиг   того
возраста и такой силы ума, которые, по утверждению великого Гулливера,  дают
человеку право быть принятым в число членов  древнего  ордена  Струльдбругов
{4}. Он проводил время в  том,  что  курил  свою  турецкую  трубку,  сидя  в
окружении мудрецов, столь же просвещенных и почтя столь же почтенных, как  и
он  сам;  по  молчаливости,  серьезности,  прозорливости  и   благоразумному
отвращению к принятию какого-либо решения в делах их можно сравнить  лишь  с
некиими глубокомысленными членами ученых обществ, которых я  знавал  в  наши
дни.  Поэтому,  прочтя  протест   доблестного   Якобуса   Ван-Кюрлета,   его
превосходительство немедленно впал в одно из глубочайших сомнений, какие ему
когда-либо приходилось испытывать; его огромная голова постепенно опускалась
на грудь {прислушиваясь с большим вниманием к спору, происходившему в его животе. Все,
кто знал Воутера, утверждали, что живот у него - это огромная зала суда  или
зала совещании его мыслей и  служит  для  его  головы  тем  же,  чем  палата
представителей для сената. Время от  времени  он  издавал  нечленораздельные
звуки, очень похожие на храп. Впрочем, сущность этих сокровенных размышлений
осталась никому неведомой, так как он ни разу не обмолвился о них ни  единым
словом ни мужчине, ни женщине, ни ребенку. Тем временем протест  Ван-Кюрлета
спокойно лежал на столе и служил для разжигания трубок  почтенным  мудрецам,
собравшимся на совет. В облаках дыма, поднятых ими, доблестный  Якобус,  его
протест и его могучий форт Гуд-Хоп вскоре совершенно скрылись и были забыты,
как это случается с неотложными вопросами, которые оказываются  погребенными
под грудой речей и резолюций на теперешних заседаниях конгресса.

   {   Телекид {5} о Перикле.}

   Бывают   не   терпящие   проволочек    обстоятельства,    когда    наши
глубокомысленные  законодатели  и  мудрые  совещательные  органы  становятся
помехой для народа и когда  одна  унция  легковесного  решения  стоит  фунта
мудрых сомнений и благоразумных споров. Так, по крайней мере, обстояло  дело
в данном случае: в то время, как прославленный Воутер Ван-Твиллер изо дня  в
день сражался со своими  сомнениями  и  в  этой  борьбе  его  решимость  все
ослабевала и ослабевала, враг проникал все дальше и дальше в его владения  и
самым угрожающим образом  появился  по  соседству  с  фортом  Гуд-Хоп.  Янки
основали там  большой  город  Пайкуэг,  впоследствии  названный  Уэтерсфилд,
который,  если  можно  верить   утверждениям   почтенного   историка   Джона
Джосселина, джентльмена, "пользовался позорной славой из-за тамошних ведьм".
И жители этого Пайкуэга столь обнаглели, что развели свои луковые плантации,
которыми славился их город, под самым носом гарнизона форта Гуд-Хоп, так что
честные голландцы не могли смотреть в ту сторону без слез.
   К этой вопиющей несправедливости доблестный Якобус Ван-Кюрлет отнесся с
должным негодованием. Он буквально дрожал от чудовищного гнева и от разлития
доблести; по причине длины туловища, в котором кипели гнев и  доблесть,  они
проявляли себя самым бурным образом. Он немедленно принялся  укреплять  свои
редуты, наращивать в  высоту  брустверы,  углублять  ров  и  усиливать  свою
позицию двойным рядом засек. Приняв эти героические  меры  предосторожности,
он с беспримерной смелостью отправил нового гонца с отчаянным сообщением  об
опасном положении форта. Ни один современный герой, обессмертивший свое  имя
во второй сабинской войне {6}, не  обнаружил  больше  доблести  в  искусстве
сочинения посланий и не  проявил  себя  с  большей  славой  на  бумаге,  чем
героический Ван-Кюрлет.
   Гонцом, избранным для доставки этих тревожных донесений,  был  толстый,
жирный маленький человечек, так как  он  лучше  всех  должен  был  перенести
путешествие и меньше других подвергался риску расстаться  со  своей  шкурой.
Чтобы обеспечить быстроту передвижения, его  посадили  на  упряжную  лошадь,
самую легкую на бегу во всем гарнизоне,  отличавшуюся  длиной  ног,  шириной
костей и тяжестью шага, к тому же такую высокую, что маленькому гонцу, чтобы
забраться ей на спину, приходилось лезть через круп, держась за  хвост.  Она
развила столь необычайную скорость, что гонец меньше чем за  месяц  добрался
до форта Амстердам, хотя расстояние до него было верных двести  трубок,  или
около 120 миль.
   Необыкновенный вид этого зловещего  незнакомца  поверг  бы  весь  город
Новый Амстердам в недоумение,  если  бы  его  славные  жители  заботились  о
чем-нибудь еще, кроме своих домашних дел. Храня на лице  выражение  страшной
спешки  и  деловитости  и  попыхивая  короткой  дорожной  трубкой,  посланец
Ван-Кюрлета  проследовал  длинной  размеренной  рысью  по  топким  переулкам
столицы, уничтожая целые  ряды  пирожков  из  грязи,  которые  были  сделаны
посреди дороги голландскими ребятишками и  которыми  всегда  славились  дети
этого города. Подъехав к губернаторскому дому, он с величайшей  поспешностью
слез с коня, разбудил седоголового  привратника,  старого  Скатса,  который,
подобно своему прямому потомку и достойному наследнику, почтенному  глашатаю
наших судов, клевал носом на своем посту, и,  забарабанив  изо  всех  сил  в
дверь залы совещаний, испугал  всех  членов  совета,  дремавших  над  планом
создания городского рынка.
   В это самое мгновение в стороне кресла  губернатора  послышалось  тихое
хрюканье или, вернее, глубокий храп; одновременно увидели, как  из  его  рта
вырвался клуб дыма, и небольшое облако вознеслось над  его  трубкой.  Совет,
разумеется, предположил, что он погрузился в глубокий сон на благо общества,