В которой читателя заставляют совершить приятную прогулку,  кончающуюся
не так, как она началась.

   В лето господне тысяча восемьсот четвертое во второй половине чудесного
дня, выдавшегося в мягком месяце октябре, я совершил свою  обычную  прогулку
на батарею,  представляющую  одновременно  гордость  и  оплот  старинного  и
неприступного города Нью-Йорка. Я хорошо помню, какое тогда было время года,
так как оно непосредственно предшествовало исключительно холодной  зиме,  во
время  которой  наши  мудрые  управители  в  порыве  бережливой  филантропии
затратили несколько сот долларов, чтобы разобрать на части деревянные  валы,
стоившие  несколько  тысяч,  и  распределили   гнилые   куски   бревен,   не
представлявшие ровно никакой ценности, среди дрожавших от  холода  городских
бедняков. Никогда со  времен  падения  стен  Иерихона  {1}  или  построенных
небожителями башен Трои мир не знал такого разрушения - и  оно  не  осталось
безнаказанным. Пятеро мужчин, одиннадцать старух и  девятнадцать  детей,  не
говоря уже  о  кошках,  собаках  и  неграх,  ослепли  при  тщетных  попытках
согреться дымом этой благотворительной замены топлива; кроме  того  возникла
эпидемия глазных заболеваний, которая  в  дальнейшем  возобновлялась  каждую
зиму, в особенности среди тех, кто  пытался  топить  гнилыми  бревнами,  кто
согревался   благотворительностью   своих   ближних   и   кто    пользовался
патентованными каминами.
   В названный выше год и месяц я по обыкновению прогуливался, погруженный
в задумчивость, вдоль батареи, которая, хотя она теперь и не батарея, служит
самым восхитительным местом прогулок и с которой открывается великолепнейший
в мире вид. Земля под моими ногами была освящена воспоминаниями прошлого,  и
когда я  медленно  брел  по  длинным  аллеям  из  тополей,  которые  подобно
множеству стоящих торчком березовых метел отбрасывали  печальную  и  мрачную
тень, я размышлял о контрасте между окружавшим  меня  пейзажем  и  тем,  что
здесь было в классическую эпоху наших предков. Там, где ныне  губернаторский
дом по названию и таможня по назначению гордо вздымает свои кирпичные  стены
и деревянные колонны, некогда стоял приземистый, но прочный, крытый  красной
черепицей  особняк  прославленного  Воутера  Ван-Твиллера.  Вокруг   могучие
бастионы крепости Амстердам вызывающе грозили любому  отсутствующему  врагу;
однако,  подобно  многим  усачам-воинам  и  отважным  капитанам  гражданской
гвардии, ограничивающимся в своих ратных подвигах  одними  только  угрозами,
эти наводившие страх бастионы были уже давно разрушены временем и, как стены
Карфагена, ничего уже не  говорили  испытующему  взору  археолога.  Земляные
брустверы давно были сравнены  с  землей;  на  их  месте  появились  зеленые
лужайки и тенистые аллеи, где веселый подмастерье щеголял  своим  воскресным
костюмом, а трудолюбивый  мастеровой,  освободившийся  от  грязной,  тяжелой
работы, которой он был занят всю неделю, нашептывал  извечную  сказку  любви
слушавшей его краем уха чувствительной горничной. Обширная бухта по-прежнему
расстилалась  широкой  водной  гладью,   усеянной   островами,   испещренной
рыбачьими лодками и окаймленной прелестными, живописными берегами. Но темный
лес, когда-то одевавший эти берега, был беспощадно уничтожен жестокой  рукой
землепашца; спутанные заросли и непроходимые чащи превратились в плодородные
сады и волнующиеся хлебные поля. Даже Говернорс-Айленд, некогда веселый сад,
принадлежавший властелинам провинции, был покрыт укреплениями, в  том  числе
громадным блокгаузом, так что этот некогда мирный остров напоминал свирепого
маленького воина в большой треуголке, пахнущего порохом и  бросавшего  вызов
всему миру!
   Некоторое время я пребывал в этом задумчивом настроении,  со  спокойной
грустью сравнивая сегодняшний день с незапамятными  благословенными  годами,
оплакивая печальные достижения цивилизации и восхваляя то  рвение,  с  каким
наши  почтенные  бюргеры  пытаются  сохранить  остатки  достойных   уважения
обычаев, предрассудков и  заблуждений  от  всепоглощающих  волн  современных
нововведений. Но вот  постепенно  мои  мысли  приняли  другой  оборот,  и  я
незаметно пробудился к наслаждению окружавшей меня красотой. То был один  из
тех  восхитительных  осенних  дней,  какими  небеса  особенно  часто   дарят
прекрасный остров Манна-хату и его окрестности. Ни одно  даже  самое  легкое
облачко  не  затемняло  лазурный  небосвод;  солнце  в  сияющем  великолепии
совершало свой путь в эфире, и его честная голландская физиономия, казалось,
приняла   выражение    необыкновенной    доброжелательности,    когда    оно
приветствовало вечерней улыбкой город, освещать который своими  живительными
лучами было для него наслаждением. Даже ветры как бы  сдерживали  дыхание  в
немом  почтении,  чтобы  не  потревожить  покоя  этого  часа,  и  ничем   не
взволнованная гладь бухты  представлялась  сверкающим  зеркалом,  в  которое
природа  смотрелась  и  улыбалась!  Знамя  нашего  города,  подобно  лучшему
носовому платку сохраняющееся для торжественных дней, неподвижно  свисало  с
флагштока, напоминавшего ручку  гигантской  маслобойки.  И  даже  трепещущие
листья тополя и осины, как языки  представительниц  прекрасного  пола  редко
пребывающие в неподвижности, теперь не дрожали  под  дуновением  небес.  Все
словно разделяло  глубокий  покой  природы.  Громадные  восемнадцатифунтовые
пушки спали в амбразурах деревянных батарей, как  бы  собираясь  со  свежими
силами, чтобы вести битвы за свою родину в  следующее  Четвертое  июля  {2}.
Одинокий барабан на Говернорс-Айленд забыл призвать  гарнизон  к  _лопатам_,
вечерняя пушка еще  не  подавала  сигнала  всем  почтенным,  благонамеренным
курицам по всей округе усаживаться на насест; и флотилия лодок, стоявших  на
якоре между островом Виселицы и Коммунипоу, дремала над наметами и позволяла
безобидным устрицам мирно лежать до поры до времени в мягком иле  их  родной
отмели! Мои собственные чувства были в согласии с этим заразительным покоем,
и я непременно задремал бы на одной из тех  скамеек-коротышек,  которые  наш
милостивый магистрат установил для блага гуляющих и  выздоравливающих,  если
бы изумительное неудобство этого сидения не исключало подобной возможности.
   Погруженный в успокоительную душевную дремоту, я вдруг обратил внимание
на темное  пятнышко,  появившееся  на  западе,  как  раз  позади  Бергенской
колокольни; постепенно оно увеличивается и нависает  над  будущими  городами
Джерси, Харсимус и Хобокен, которые,  как  три  жокея,  выстроившись  рядом,
готовятся к соревнованию за место под солнцем и в начале  скачки  натыкаются
друг на друга. Вот темное пятно охватывает  длинную  полосу  берега  древней
Павонии, простирая широкую тень от высоких зданий Уихоука до самого лазарета
и карантина, воздвигнутого нашей мудрой полицией для  затруднения  торговли;
вот оно карабкается по ясному небосводу, облако громоздится на  облако,  как
волны, набегающие одна на другую, скрывая от глаз дневное светило,  затемняя
обширную часть горизонта и неся в  своем  лоне  гром,  град  и  бурю.  Земля
кажется взволнованной от этого смятения на небесах: прежде спокойное зеркало
исхлестано бешеными волнами, которые  с  глухим  ворчанием  устремляют  свои
изломанные  валы  к   берегу.   Устричная   флотилия,   только   что   мирно
покачивавшаяся близ Острова Виселицы, спешит теперь, испуганная,  к  берегу.
Прежде гордый, непреклонный тополь гнется и раскачивается  под  безжалостным