заматерели,  равняются со старыми.  Озерная и  морская птица оторвалась от
гнездовий,  рыскала повсюду,  жировала и сбивалась в стаи.  Волчьи выводки
учились выть вечерними зорями.
     С Ваги,  от  Доброгиной  заимки,  с  вестями  от  братьев-повольников
прибежала расшива:
     "На  новом  огнище  не  пропали хлебные семена.  Из  трубки  выкинули
сильный колос,  и  сильно  наливает зерно.  Быть  урожаю,  а  нам  быть  с
хлебушком".
     "Те товарищи,  кто ходил вверх по  реке от  заимки,  вернулись живы и
здоровы.  Они добрались до истока реки.  Там,  в  озерах и болотах,  среди
сильных бобровых гонов,  зачинается река.  Там живет дикая весь.  Весины с
повольниками драться не дрались,  но и  дружбу не завязали.  Повольники не
стали ломать весинов и  спустились назад по реке,  а  на реке весинов нет.
Идя  обратно,  на  хороших местах ставили избушки для  охотничьих зимовок.
Пушного зверя много".
     "По зимнему первопутку пошлют в  Город обоз.  С ним приказчик боярина
Ставра повезет все,  что дадут в счет долга. Обозу накажут вернуться назад
до весны".
     Вестники привезли гостинец -  сладкого лесного темного меда в липовых
долбленках.
     Ватажники поспешили собрать  все  пушные  меха,  которые  выменяли  у
биарминов и сами добыли.  И скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя
строгими наказами:
     "Чтобы обозные в  Новгороде повестили весь народ:  шли бы охочие люди
на  новые богатые земли,  на  свободные широкие реки.  Шли  бы  смело люди
всякого рода и  племени,  кто живет дедовским обычаем и  по.  Новгородской
Правде".
     "Зимнему  обозу  привезти  побольше железа.  Железо  брать  сырое,  в
крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами".
     "Самим  же  посыльным  вместе  с  расшивами на  Доброгиной заимке  не
застревать,  а возвращаться поскорее, чтобы не попасть в ледостав. И здесь
богатые ловли, и здесь не хватает рук".
     Вверх  по  Двине пошли обе  расшивы,  высоко груженные пышным "мягким
золотом".  Они  повезли еще  один  груз,  самый дорогой,  хотя  гребцам не
прибавилось  работы:   поясные  поклоны  друзьям-товарищам,   а  родным  -
земно-любовные:
     Поминая Радока,  плакали Заренка и Сувор.  Еще горше Заренка плакала,
вымаливая теплое родительское прощение девичьего самовольства.  А  вытерев
слезы,  она  просила передать отцу  и  матери,  что  их  дочь  счастлива с
нечаянным и негаданным мужем,  с ватажным старостой Доброгой,  и не желает
себе никакого иного счастья...


2

     И  Доброга не  желает другого счастья.  Если бы человек мог заставить
реки течь назад и сумел сам жить сначала,  Доброга своей волей выбрал бы и
повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости.
     Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой
алой кровушкой лесные мхи и  речные пески!  Ничуть не страшно ложиться для
вечного сна,  но  горько,  мучительно-тягостно расставаться с  любимой.  И
Доброга борол свою болезнь, как никогда не борол никакого недруга.
     Тшудд,  отец Суворовой жены Бэвы,  заметил,  что хиреет его сердечный
друг  Доброга,  и  призвал  на  помощь  биарминовских колдунов-кудесников.
Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо.
     Первый,  самый молодой,  молча два раза обежал пустое место на берегу
Двины перед острожком и ватажником.
     Другой вылез на берег и  вместе с первым три раза то же место окружил
ногами. Высадился третий, старый. Они проделали втроем тот же обряд, но не
бежали,  а  шли  шагом.  И  на  ходу  они  носами шумно  вынюхивали Зло  и
отпугивали его руками.
     Покончив со  своим делом,  три колдуна вытащили из лодьи четвертого -
старого старика,  ветхого старца.  У  него было сухое тело,  на плечах еле
держалась большая,  как  котел,  голова с  голым черепом.  От  старости на
бороде росло считанных три волоса. Колдуны подтащили старца к острожку под
руки,  всех повольников поставили ниткой и  велели не сходить с  места,  а
Доброге приказали идти за собой.
     Колдуны  останавливались перед  каждым  повольником  и  поднимали  за
подбородок бессильную тяжелую голову старца. Древний кудесник всматривался
в человека:
     - ...а  не  этот ли самый по вражде,  по черной зависти или просто от
злобы дурного, гнилого сердца навел порчу на Доброгу?
     У старца были блестящие,  черные, совсем молодые глаза в морщинистых,
как  кора,  веках.  В  них,  как  уголек в  золе,  теплился красный огонь.
Посмотрит,  хлопнет темными веками:  нет,  не этот!  -  и дернется: дальше
ведите.
     Кудесник чуть  задержался перед  Одинцом,  а  добравшись до  Заренки,
совсем остановился.  Он  долго-долго  вглядывался в  женские глаза,  будто
нашел в них что-то, а что нашел - не понимал. Спросил:
     - Женщина чья?
     - Доброгина.
     Кудесник уронил голову:  не та...  Так и не нашлось среди повольников
Доброгина врага.
     Пока  кудесники смотрели повольников,  начало смеркаться.  Они  взяли
старосту на  близкий морской берег,  а  остальным повольникам велели стать
поодаль.
     Кудесники положили Доброгу  ничком  на  одеяло,  сшитое  из  белых  с
голубой  подпушью  песцов,  и  обвели  вокруг  старосты  костяными копьями
четверной круг,  которым его  заперли от  лихой  силы.  А  между  морем  и
Доброгой набросали горку сухого мха.
     Чтобы  зажечь  костер,  кудесники не  стали  высекать искру  огнивом,
которое биармины уже  заимствовали у  новгородцев,  и  не  воспользовались
угольками.  Они добыли живого огня от  липового полена лучком из  твердого
соснового корневища.
     За  делом  на  морской берег  насела  черная  густая ночь.  Кудесники
запалили моховой костер и набросали на него наговоренной морской травы.  В
огне затрещало. Запрыгали синие, желтые, красные звездочки.
     Младший кудесник залез в  сшитую нерпичью шкуру,  а  на  шею  нацепил
ожерелье из восьми моржовых зубов.  Невиданные зубы,  каждый длиной в руку
от  плеча  и  до  конца  пальцев!  Еще  младший кудесник навертел на  себя