идет  гордо,  хотя на  него  и косо посматривают здесь,  и  сотрясает  своей
львиной гривой, как бы предвидя великие деяния.
     Да, читатель, таков типичный француз этой эпохи, так же как Вольтер был
типичным французом предшествующей. Он француз по своим  помыслам и делам, по
своим добродетелям и  порокам, может  быть, больше  француз, нежели кто-либо
другой, и, кроме  того, как он мужествен! Запомните его хорошо. Национальное
собрание  без  него протекало бы совсем по-иному, воистину он может сказать,
как древний деспот: "Национальное собрание? Это я".
     Он родился на Юге, и в его жилах течет южная буйная кровь: Рикетти, или
Арригетти,  бежали из  Флоренции при  Гвельфахпоселились в Провансе,  где из поколения в поколение они заявляли о себе как
об особом  племени: вспыльчивом, неукротимом, резком, но твердом, как сталь,
которую  они носили, проявляя силу и энергию, граничащую подчас с  безумием,
но не переходящую в него. Один из старых Рикетти,  безумно выполняя безумный
обет,  сковал  цепью две горы,  и  цепь  с  "железной пятиконечной  звездой"
сохранилась  по сю  пору. Не  раскует  ли  теперь  новый  Рикетти  такие  же
громоотводы и не пустит ли на волю волн? И это нам суждено увидеть.
     господство над нею Священной Римской империи и папства.

     Судьба приуготовила  для  этого смуглого, большеголового Мирабо великое
дело, следила  за  каждым  его шагом,  исподволь готовя  его.  Его  дед,  по
прозвищу  Серебряная Шея  (Col  d'Argent), распростерся на  мосту  Кассаноиссеченный и избитый, с двадцатью семью ранами, полученными в течение одного
жестокого дня,  и кавалерия принца Евгения скакала через него взад и вперед;
только один  сержант на  бегу прикрыл походным котелком эту любимую  многими
голову; герцог Вандомский выронил свою подзорную трубу и простонал: "Значит,
Мирабо мертв!" Тем не менее Мирабо не был  мертв, он очнулся для жизни и для
чудесного  исцеления, так как еще  должен  был родиться Габриель.  Благодаря
серебряной  шее он еще  долгие  годы  прямо держал  свою израненную  голову,
женился  и  произвел  на  свет  маркиза Виктора  -  Друга Людей.  Наконец  в
предначертанном 1749 году увидел свет долгожданный, грубо скроенный Габриель
Оноре, самый дикий львенок из  всех,  когда-либо  рождавшихся в  этой  дикой
породе.  С  каким  удивлением старый  лев  (ибо наш старый  маркиз  тоже был
подобен льву, непобедимый, царственно-гениальный и  страшно упрямый) смотрел
на  своего  отпрыска;  он   решил  дрессировать  его  так,  как  никогда  не
дрессировали ни  одного льва! Зря все  это,  о  маркиз!  Этот  львенок, хоть
снимай с  него шкуру  или дави  его, никогда не впряжется в  собачью  упряжь
политической экономии и не  станет Другом Людей; он не будет подражать тебе,
а  станет  самим собой, отличным от тебя.  Бракоразводные  процессы,  "целая
семья, за исключением одного,  находящегося в тюрьме, и шестьдесят указов об
изгнании (lettres de cachet)" только для  своего собственного употребления -
все это удивит свет, но не более того.
     наследство (1701-1714).  Австрийскими войсками командовал Евгений Савойский,
французскими - маршал Вандом.

     Наш невезучий  Габриель, грешивший  сам и  терпевший прегрешения других
против него, бывал  на острове Ре и слушал из  своей  башни рокот Атлантики,
бывал он и в замке  Иф и слушал  рокот  Средиземного моря  около Марселя. Он
побывал  в  крепости  Жу  и -  в течение 42  месяцев,  почти без одежды  - в
Венсенской  башне, и все благодаря  указам  об изгнании своего отца-льва. Он
сидел в  тюрьмах  Понтарлье (добровольно  сдавшись  в плен);  видели, как он
перебирался  через  морские  лиманы  (при  отливе),  скрываясь от людей.  Он
выступал в судах  Экса  (чтобы вернуть свою  жену), и  публика собиралась на
крышах, чтобы  увидеть, раз уж нельзя услышать, Пустомелю (Claguedents), как
прозвал  сына старый чудак  Мирабо,  видевший  в  защитительных  речах сына,
вызывавших восхищение,  только хлопанье челюстями  и  пустую,  звонкую,  как
барабан, голову.
     Что  только  не видел  и  не испытал сам Габриель Оноре  во  время этих
странных приключений!  Он повидал  всяких  людей - от  сержанта  до  первого
министра, иностранных и  отечественных книгопродавцев. И он привлекал к себе
разных  людей,  потому  что  в сущности  у  этого  неукротимого дикаря  было
общительное и любящее сердце;  особенно  легко он очаровывал женщин, начиная
от дочери надзирателя в Сайте до прекрасной юной Софи, мадам Моннье, которую
он  не мог  не "похитить", за что и был  обезглавлен  - заочно! Потому что и
впрямь  едва ли с тех  пор, как  умер  арабский пророк,  существовал  другой
герой-любовник,  обладавший силой тридцати мужчин. Он  отличился и в военное
время:  помогал завоевать  Корсику, дрался на дуэлях  и впутывался в уличные
драки,  наконец,   бил  хлыстом  клеветников-баронов.   Он  оставил  след  в
литературе, написав  о "Деспотизме",  о "Леттр де Каше"; эротические стихи в
стиле  Сафо и  Вертера,  непристойности и  святотатства;  книги  о  прусской
монархии, о графе  Калиостро, о  Калонне, о снабжении  водой  Парижа, причем
каждая его  книга сравнима,  можно  сказать, со смоляным  сигнальным  огнем,
внезапным, огромным и чадящим!  Жаровня, горючее  и  смола  принадлежали ему
самому, но кучи тряпья, старого дерева и всевозможного  не имеющего названия
хлама (потому  что  у него загоралось  все что угодно) были  заимствованы  у
разных  разносчиков  и  тряпичников, каких только можно было  найти.  Именно
поэтому тряпичники временами кричали: "Прочь отсюда, огонь мой!"
     Именно так; если посмотреть шире,  то вряд ли у кого-нибудь был больший
талант на заимствования. Он  умел  сделать своими идеи и способности другого
человека, более того, сделать его собой. "Все это отражение и эхо!" (tout de
reflet et de reverbere) - ворчит старый Мирабо, который мог бы понять, в чем
дело, но не хочет. Угрюмый старый Друг Людей,  это проявление общительности,
собирательной натуры твоего сына,  именно они  теперь станут его  важнейшими
достоинствами. В своей  сорокалетней "борьбе  против деспотизма" он приобрел
великую способность самопомощи, но при этом не утратил и великого природного
дара  общительности  и умения пользоваться помощью других. Редкое сочетание:
этот  человек может  довольствоваться самим собой, но  живет  жизнью  других
людей;  он  может  заставить  людей  любить  себя  и  работать  на   себя  -
прирожденный король!
     Но  посмотрите  на вещи  шире,  продолжает  ворчать  старый Мирабо,  он
"разделался  (hume - проглотил) со всеми формулами"; если  задуматься,  то в
наши дни  подобное  достижение стоит многого. Он  - человек не системы, он -
человек инстинктов и откровений, человек тем не менее, который смело смотрит
на  каждый предмет,  прозревает  его  и  покоряет,  потому что  он  обладает
интеллектом,  он обладает  волей и силой  большими, чем у других  людей.  Он
смотрит на мир не через очки логики, а  трезвыми глазами! К несчастью, он не
признает ни десяти заповедей, ни морального  кодекса, ни каких бы то ни было
окостеневших теорем, но он не лишен сильной живой души,  и в этой душе живет