Дунаю в Черное море, а  затем  пройти через  Константинополь и  Дарданеллы к
архипелагу,  с  тем  чтобы  посетить  старые  греческие поселения. Так мы  и
сделали".
     Три года спустя эти на редкость предприимчивые археологи отправились  в
свое  второе путешествие - на этот раз, однако, вместе с группой сотрудников
- на раскопки  Ассоса (южный  берег  Троады). Молодые ученые не были  лишены
чувства  юмора.  "4  апреля  1881   года,  -  пишет  Бэкон,  -  мы,  вдоволь
наторговавшись, приобрели за  восемь фунтов лодку -  такую,  какие  ходят  в
Смирнской гавани, и,  оставив  на  набережной кучку жадных до бакшиша людей,
отправились,  привязав  лодку к  пароходу,  в  Митилену".  Сильный  норд-ост
задержал их.  "Решив как-то использовать  это время,  мы принялись чистить и
красить нашу лодку, а затем стали придумывать  ей имя и даже поспорили из-за
этого. Поскольку  мы никак  не  могли прийти к соглашению относительно того,
какому из классических  имен отдать  предпочтение  -  скажем,  "Ариону"  или
"Сафо", - мы окрестили ее "Мечитра", что значит "Свежий сыр"!
     1 апреля к этим веселым и  бодрым  парням присоединился третий, который
как нельзя лучше  подходил к  их компании. Это был  немец Роберт  Кольдевей.
Двадцать лет  спустя он  стал  одним из самых  выдающихся археологов  нашего
столетия, а тогда ему было всего лишь двадцать семь лет. 27 апреля 1882 года
Бэкон писал о нем: "Кольдевей чрезвычайно выигрывает при близком знакомстве,
он  именно  тот  человек,  который подходит  мне  и  Кларку". Такова  первая
характеристика, которую дали Кольдевею  его коллеги-археологи, а так как она
была  дана  человеком, проплывшим  через всю Европу в  Средиземное  море  на
небольшом суденышке и назвавшим свою лодку "Свежим сыром" (что не мешало ему
быть  серьезным ученым), мы и привели ее здесь. На  этом,  однако, мы  можем
оставить и Кларка и Бэкона, ибо в списках археологов они стоят далеко позади
того человека, которого они некогда приняли в свою компанию.
     Роберт  Кольдевей родился в  1855 году в Бланкенбурге,  в Германии.  Он
учился  в Берлине,  Мюнхене и  Вене,  изучая там  архитектуру, археологию  и
историю  искусства. До  тридцати лет он успел  принять участие в раскопках в
Ассосе и на острове Лесбос.  В 1887 году он занимался раскопками в Вавилонии
- в Сюргуле и Эль-Хиббе, позднее - в Сирии, в Южной Италии и на Сицилии, а в
1894 году - снова в Сирии.
     С сорока  до  сорока трех  лет  он  был преподавателем  в архитектурном
училище  в Герлитце; годы эти были для него мало плодотворными. В 1898 году,
в возрасте сорока трех лет, он приступил к раскопкам Вавилона.
     Кольдевей  был  необычным человеком,  а  по  сравнению  с коллегами  по
профессии  -  и  необычным  ученым. Любовь к  археологии,  к науке,  которая
выглядит  в публикациях специалистов весьма скучной, не мешала ему наблюдать
людей,  изучать страну, все видеть,  все подмечать, на  все  реагировать, не
могла она в нем заглушить и бьющего через край юмора.
     Перу  археолога  Кольдевея принадлежит множество стихотворений,  полных
веселых,  озорных рифм и занятных афоризмов весьма легкомысленного  толка. В
возрасте  пятидесяти  шести  лет,  будучи  уже  давно  профессором,  он,  не
задумываясь, опубликовал следующий новогодний стишок:
     Кто судьбу свою предскажет?
     Что сулит грядущий день?
     Перед сном совсем не в тяжесть
     Рюмка тминной иль коктейль.
     Его письма не только способны заставить насторожиться сугубо серьезного
ученого, они могут даже  показаться недостойными такого человека, каким  был
Кольдевей.
     Вот что он писал во время одного из своих путешествий по Италии: "Кроме
раскопок, в данное время в Селинунте - ничего нового. Но были времена, когда
здесь, как говорится,  чертям тошно  было.  И  можно себе легко  представить
почему: вся волнистая  равнина, насколько ее можно охватить глазом,  покрыта
садами, огородами, виноградниками, и все это принадлежало грекам  Селинунта,
которые  на протяжении нескольких столетий преспокойно и  очень разумно всем
этим пользовались. Это продолжалось примерно  до 409 года, когда из-за ссоры
с  сегестанцами  сюда  пожаловали  карфагенские варвары,  и  Ганнибал Гизгон
направил   свои  стенобитные  орудия  против  крепостных   ворот  испуганных
селинунтийцев, что было  с его стороны довольно низко, особенно если учесть,
что незадолго  до этого селинунтийцы оказали помощь  карфагенянам.  Ганнибал
благополучно проломил обветшавшие крепостные  стены, и после  девятидневного
сражения,  в котором деятельное участие приняли  и местные  дамы, на  улицах
города остались  лежать 16  000 убитых. А карфагенские  варвары,  разрушая и
грабя все, что попадалось им на  глаза, бродили по всему городу, по всем его
священным  и светским  местам,  украсив свои  пояса  отрубленными  руками  и
прочими  не  менее ужасными атрибутами.  После  этого  Селинунт уже не  смог
оправиться:  именно  поэтому  ныне  по всем  его  улицам  бегает  так  много
кроликов,  и  мы  нет-нет,   да  и  получаем   стараниями  господина  Жиофре
одного-другого из  них  на ужин  - они вполне  успевают  зажариться  к  тому
времени, когда  мы, омыв свои измученные  наукой телеса  в пенящемся  прибое
всегда неспокойного моря, возвращаемся в свои пенаты".
     Из "страны опер и теноров" он писал: "Люди здесь обладают голосами, это
несомненно. И человек, которому трудно  взять верхнее "до", считается  здесь
калекой".  Все это  не  мешает  ему буквально в  следующей строке  перейти к
серьезным размышлениям об особенностях конструкции храмов V века до н. э., -
впрочем, только  до тех пор, пока  в поле его зрения не попадают итальянские
жандармы,  наблюдение за которыми доставляет ему  живейшее  удовольствие: "В
своих фраках с пышными галунами, в гордых треуголках,  верхом на  лошади они
похожи  на  адмиралов, посаженных на коней; так они едут  по пустым  улицам,
блюдя порядок".
     В  древнем Акраганте  он,  к своему  удовольствию,  обнаружил  античную
канализацию (несколько позднее его осеняет  идея  написать книгу  о развитии
канализации).
     "Это  сооружение  воздвиг  старый  Феакс, и  в его  честь все  подобные
сооружения стали называть  феаками. Техник здесь с незапамятных времен играл
незаурядную роль. Первый  тиран Акраганта, грозный Фаларис, был по призванию
архитектором и строителем, а когда он завершал сооружение какого-либо храма,
он  обносил его  стеной,  ставил  "фаларийского  быка"  и  приносил страшные
человеческие жертвы,  говоря при этом: "Я - Фаларис, тиран  Акраганта".  Это
было примерно в 550 году до н. э.".
     Храм  в  Химеремогущественной Химерой?  Внизу,  вплотную к  железной  дороге,  стоят жалкие
остатки великолепного храма, и  пара его колонн  украшает вполне современное
стойло,  вы не ошиблись,  именно стойло,  где коровы  трутся о  каннелюры  и
вообще ведут  себя совершенно  неподобающим  образом  - совсем  не  так, как
полагалось бы  себя  вести в древнем храме. Единственное, что  остается  при
виде такого зрелища - пожалеть храм и позавидовать коровам:  ну,  скажите по