- Прокламация принадлежит вам? - спросил один из жандармов.
     - Да, она принадлежит мне.
     - Кто дал ее вам?
     - Этого я не могу сказать. Я не шпион, - ответил юноша.
     В  обычное время его выслали бы в Сибирь в административном порядке, то
есть  без  суда.  Возможно  даже, что он, как несовершеннолетний, - ему было
всего  девятнадцать  лет - отделался бы ссылкой в одну из северных губерний.
Но  пятого  числа  того  месяца  произошел  взрыв  в  Зимнем дворце. Генерал
Чертков  был  в  такой же дикой ярости, как генерал Тотлебен. Надо было дать
устрашающий  урок,  и  юноша  заплатил  своей  жизнью  за деяния других. Его
приговорили к смертной казни, и он умер на эшафоте 5 марта 1880 года.
     В  Харькове  генерал  Лорис-Меликов  был  одержим стремлением превзойти
патриотический  пыл  своих  коллег.  Но  если  в других городах политических
процессов  было хоть отбавляй, в его губернии - никаких. После 5 апреля 1879
года,   когда   были   созданы   шесть   сатрапий,   в   Харькове  состоялся
один-единственный  политический процесс, и то два главных обвиняемых не были
нигилистами.  Однако дело было весьма примечательное. Два бежавших из тюрьмы
уголовника,   переодетые   жандармами,   явились   в  Харьковскую  тюрьму  с
поддельным  ордером, подписанным жандармским генералом Ковалинским, о выдаче
им   политического   заключенного   Фомина,  так  как  его  требует  к  себе
следователь.  Все  документы  были  в  порядке,  а  подпись Ковалинского так
хорошо  подделана,  что  с  первого взгляда генерал сам признал ее своей. Но
план   побега   Фомина  провалился  вследствие  предательства  чиновника,  у
которого  были  приобретены ордерные бланки, и мнимые жандармы попали в руки
полиции.   Однако   организаторов   побега   вовремя   предупредили,  и  они
благополучно  скрылись.  Только  один  из  предполагаемых  соучастников  был
арестован  - студент Ефремов, в доме которого встречались заговорщики. Но он
не  имел  никакого  понятия  о  их  делах,  никогда  не  присутствовал на их
встречах  и  отрицал  всякое  участие  в  подготовке побега Фомина. Это было
вполне   правдоподобно,   ибо  для  русских  студентов  самое  обычное  дело
предоставить  свою  комнату  в  распоряжение  приятелей.  Кроме того, вполне
вероятно,   что   революционеры,   чтобы   не  подвергать  хозяина  квартиры
опасности,  не  доверили  ему свою тайну. Перед тем как уйти из комнаты, они
из  осторожности  сожгли  бумагу,  на  которой  упражнялись  в  подделывании
подписи  Ковалинского.  Но  было  сделано  одно  роковое  упущение.  Они  не
догадались  помешать  кочергой  сожженные  клочки  бумаги, кучкой лежавшие в
печке.  Когда  пришли  жандармы, они, по своему обыкновению, все обшарили и,
вытащив  из  печки  клочок полусгоревшей бумаги, смогли разобрать на нем имя
генерала.   Клочок   показали   Ефремову,   и  тот,  ничего  не  подозревая,
опрометчиво  прочел  имя  вслух  как  раз в тот момент, когда роковой клочок
распался.  Это  было единственное доказательство приписанной Ефремову вины -
его  соучастия  в  попытке освобождения Фомина. Но так как полиции нужен был
козел   отпущения,   то   Ефремов   был   приговорен  к  смертной  казни,  и
Лорис-Меликов  утвердил  решение  суда.  Однако  приговор  не был приведен в
исполнение:  Ефремов просил о помиловании, отчего другие всегда с презрением
отказывались,  и,  принимая  во  внимание его раскаяние, казнь была заменена
двадцатью годами каторжных работ.
     Эти  примеры  с  избытком  доказывают,  что  военные трибуналы, которым
вверено   судить   политических   заключенных,  являются  лишь  узаконенными
поставщиками  палача;  их  обязанности  строго ограничены обеспечением жертв
для  эшафота  и  каторги. Распоряжения, получаемые от начальства, они рабски
выполняют.  Их  назначение  -  облачать  приказы  властей  в  форму статей и
параграфов закона и придавать своему судопроизводству видимость законности.
     В  процессе  Ковальского,  2 августа 1878 годаприговоренного   к   смертной  казни,  судьи,  глубоко  тронутые  речью  его
защитника  Бардовского,  на  мгновение усомнились, стали советоваться друг с
другом,  как  поступить,  и,  наконец, решили испросить указаний Петербурга.
Была  послана соответствующая телеграмма, и до получения ответа суд примерно
на  три  часа  отложил вынесение решения. Ответ был резко отрицательный и со
всей  строгостью  подтвердил  предыдущий  приказ.  Теперь  уж  не могло быть
колебаний.  Смертный  приговор  был  должным  образом  вынесен, и Ковальский
должным образом казнен.
     ______________
     его    по    особому   распоряжению   судил   военный   трибунал.   (Примеч.
Степняка-Кравчинского.)

     Разве  Стрельников не хвастался, что трибуналы будут делать все, что он
пожелает?  Однако  вплоть  до  последнего  времени  еще  оставался  какой-то
контроль,  который,  если  и  не служил сдерживающей силой против деспотизма
правительства,   все  же  заставлял  его  ставленников  соблюдать  известные
внешние  приличия,  - то была гласность суда. Разумеется, не та гласность, к
которой  привыкли  в  других  европейских  странах,  ибо  в методах русского
царизма  почти  всегда есть что-то двусмысленное, и уступки, сделанные одной
рукой,   более   чем   наполовину   отнимаются  другой.  Для  предупреждения
каких-либо   сочувственных   демонстраций   публику   проверяли   с   особой
тщательностью.   На   суде  разрешалось  присутствовать  только  по  входным
билетам,   подписанным  председателем  суда.  Известное  количество  билетов
выдавалось  представителям  печати,  и  щедрость  председателя  суда  всегда
служила проверкой его либерализма.
     Но  газеты,  если  они  не хотели рисковать немедленным запрещением, не
могли  публиковать  собственных отчетов о ходе процесса, даже самых лояльных
и  малосодержательных.  Приходилось  ждать  получения  официального  текста,
подправленного,  подчищенного, прикрашенного министром и полицией. Печать не
вправе  была  ничего изменять в этом извращенном отчете и ничего добавлять к
нему     ______________
     официальный  "Правительственный  вестник"  заставлял  прессу чрезмерно долго
ждать  подробностей  процесса,  вызвавшего  большой интерес у публики, одной
газете  -  если  не  ошибаюсь,  это  были "Петербургские ведомости" - пришла
остроумная  идея,  и  ею  потом  воспользовалась  почти  вся  печать. Газета
описывала,  так сказать, внешнюю сторону процесса. Несколько дней подряд она
занимала  своих  читателей живым описанием поведения подсудимых, их внешнего
вида,  выражения  лиц,  впечатления,  которое  они производили на публику, и
множеством  других незначительных подробностей, не проронив ни слова о самом
существенном  - обвинительном заключении, показаниях свидетелей и состязании
сторон,  пока  не  было  получено  разрешение  печатать  официальный  отчет,
прошедший полицейскую проверку (Примеч. Степняка-Кравчинского.)