Верховный совет признал в 1642 году полную невинность монахинь, но не  брата
Франсиско, потому что этот монах имел неосторожность  -  для  удовлетворения
своей любознательности о других вещах - вступать в сношения с бесами  прежде
их изгнания из тела монахинь. По вопросу о том, были  ли  они  действительно
одержимы или только прикидывались такими,  Тереза  сказала,  что  она  может
говорить только о том, что касается ее. Рассказав, что случилось с тремя  из
ее товарок, она присовокупила: "Находясь в этом состоянии и испытывая внутри
столь необыкновенные движения, я подумала, что  их  причина  не  может  быть
естественной. Я прочитывала много молитв, прося Бога избавить меня от такого
ужасного страдания. Видя, что мое состояние не  изменяется,  я  неоднократно
просила приора меня отчитать. Однако он не желал этого делать;  он  старался
меня уговорить, что все рассказанное мною есть  плод  моего  воображения.  Я
делала все, что от меня зависело, чтобы поверить его  словам,  но  страдание
заставляло меня ощущать обратное.  Наконец,  в  день  Богородицы  "О"  {Днем
Богородицы "О" называют в Испании праздник девы Марии 18 декабря, о  котором
я говорил выше,  потому  что  подготовительные  перед  праздником  Рождества
Христова антифоны начинаются в этот день с буквы О.} приор надел епитрахиль,
много помолившись в этот день и  попросив  у  Бога,  чтобы  он  указал  мне,
находится ли бес в моем теле, обнаружил его или заставил перестать причинять
страдания и боль, которые я  испытывала  внутри  себя.  Долго  спустя  после
заклинаний, когда я чувствовала себя счастливой от ощущения свободы,  потому
что не испытывала более ничего, я вдруг впала в своего рода подавленность  и
бред, делая и говоря то, мысль о чем никогда не приходила мне  в  голову.  Я
начала испытывать это состояние, когда я положила  на  голову  древо  креста
(lignum crucis). Оно, казалось, давит меня, как башня.  Так  продолжалось  в
течение трех месяцев, и я  редко  бывала  в  своем  естественном  состоянии.
Природа дала мне такой спокойный характер, что даже  в  детстве  я  не  была
бойка и не любила  ни  игр,  ни  резвости,  ни  подвижности,  обычных  этому
возрасту. Поэтому нельзя было не смотреть как  на  сверхъестественное  дело,
что,  дойдя  до  двадцатишестилетнего  возраста  и  став  монахиней  и  даже
настоятельницей, я стала делать сумасбродства, на которые  никогда  не  была
способна...  Иногда  случалось,  что  бес  Перегрино,  который  играл   роль
старшего, находился в спальне второго этажа, когда я была в приемной,  и  он
говорил: "Донья  Тереза  находится  с  посетителями?  Скоро  я  заставлю  ее
прийти". Я не слыхала этих слов. Я тем  более  не  видала  Перегрино.  Но  я
испытывала внутри невыразимую тревогу и быстро прощалась с  посетителями.  Я
делала это, ничего не соображая. Я чувствовала присутствие беса, который был
в  моем  теле.  Без  размышления  я  бросалась  бежать,  бормоча:  "Господин
Перегрино меня зовет". Я шла туда, где был бес. Еще не  дойдя  туда,  я  уже
говорила о предмете, о котором там разговаривали и  о  котором  я  не  имела
раньше никакого понятия.  Некоторые  люди  говорили,  что  мы  из  тщеславия
притворялись, что находимся в таком состоянии, я якобы  делаю  это  с  целью
привязать к себе монахинь. Но для того, чтобы убедиться, что не это  чувство
заставляло нас так поступать, достаточно знать,  что  из  тридцати  монахинь
двадцать пять были в этом состоянии, а из пяти других три были моими лучшими
подругами. Что касается посторонних лиц, мы более заставляли их бояться  нас
и бежать от нас, чем любить и добиваться... Были ли мои действия и мои слова
свободны, один Бог может ответить за  мое  сердце.  Он  знает,  как  мало  я
заслужила, чтобы меня обвиняли. В это дело вложили столько злобы,  что  хотя
каждое выражение и каждый факт были верны,  если  их  разобрать  отдельно  и
независимо друг от друга, вместе  они  образовали  такую  лживую  и  опасную
совокупность, что я была не в силах рассказать откровенно все  произошедшее,
для доказательства невинности моей  души.  Таким  образом,  я  чистосердечно
давала оружие против самой себя, позволяя делать лживые и коварные выводы из
моих слов. Однажды дом Диего  Серрано,  допрашивая  меня,  сильно  оскорблял
брата Франсиско и сказал мне: "Хотя вы  считаете  его  человеком  хорошим  и
святым, вы сослужите большую службу Богу, если расскажете, что знаете о нем,
потому что слово или действие в связи с другим  действием  помогает  открыть
истину". Для удовлетворения его желания я постаралась припомнить, что  могло
быть принято в дурном смысле. Я вспомнила, что до принятия монашества я  ему
однажды сказала, что училась математике из повиновения  воле  родителей,  на
что  он  возразил:  "Я  очень  рад  этому;  через  эти  познания  ты  вскоре
приобретешь сведения о многих вещах, относящихся к  натуральной  философии".
Он указал некоторые из этих вещей и прибавил: "Как  можешь  ты  думать,  что
естественно, чтобы голая женщина меньше стыдилась показаться перед мужчиной,
чем перед другой женщиной и наоборот?" Серрано велел секретарю записать  эти
слова и следующие как относящиеся ко мне: подсудимая выслушала и  сочла  это
за верное и истинное учение. Я  ему  отвечала:  "Я  не  принимала  этого  за
учение, я только выслушала как тайну природы.  Я  не  поверила  этому  и  не
придала никакого значения,  только  это  и  следует  записать".  Дом  Диего,
выслушав меня, сказал: "Это все равно". На это я ничего не  ответила.  Когда
мне  предложили  подтвердить  мои  слова,  я  была  в   приемной   с   двумя
доминиканцами. Мне стало так стыдно, что  я  потеряла  голос  и  была  не  в
состоянии видеть или слышать то, что мне читали; я ничего не отвечала. Когда
затем меня перевезли в Толедо,  я  убедилась,  что  моим  словам  не  желают
поверить. С этой мыслью я решила говорить только  чистую  правду;  я  так  и
поступила. Если мне возражали, я всегда отвечала: "Пусть пишут,  что  хотят,
потому что я не знаю, что говорю". Это была правда, потому что  мой  ум  был
сильно  подавлен.  Сам  дьявол  не  мог  бы  более  превратно  истолковывать
некоторые факты. Однажды, когда я была на исповеди, я хотела  посоветоваться
с духовником о некоторых моих сомнениях;  стыд  удерживал  меня  и  сковывал
уста. Брат Франсиско побуждал меня объясниться. Я отвечала ему, что не  могу
говорить,  потому  что  краснею  от  того,  что  хотела  сказать.  "Чего  ты
краснеешь, - сказал он мне, - имеющий в сердце  любовь  не  смущается  и  не
стыдится признания, каково бы оно ни  было".  Это  была  истина,  выраженная
наивно. Однако ее превратили в  преступление,  извлекая  из  нее  положение:
когда любят, не стыдятся. Оно содержало уже недобрый смысл. Таким же образом
злоупотребили  выражением  "мягкость  в  обращении,  единение"   и   другими
подобными, чтобы обвинить меня в постыдных делах, которых никогда не было".
     XXV. Этот рассказ подтверждает слова достопочтенного Палафокса, которые
я постоянно вспоминаю в этой истории: "Чтобы  создать  процесс,  далекий  от
истинных событий, как бы ни было похвально намерение тех, кому это  поручено
(особенно если речь идет о женщинах), достаточно немного дурного  настроения
со стороны того, кто допрашивает, немного желания доказать то, что хотят, со
стороны секретаря и немного боязни со стороны того, кто  отвечает.  Из  этих
трех  малых  элементов  вскоре  вырастают  чудовищное   дело   и   клевета".
Доказательство этого мы найдем  в  истории  процесса,  возбужденного  против
покровителя монахинь Св. Плакиды.
     XXVI.  Дон  Херонимо  де  Вильянуэва,  протонотарий  Арагона,  то  есть
государственный секретарь короля по делам этого королевства,  в  юности  был