местах, чтобы жечь, резать. Не  пощадили  даже  посевов  в  полях,  даже
деревьев в садах.
   Кмициц столько времени держал в узде своих татар, что наконец,  когда
он их распустил, как распускают стаю хищных птиц, они совершенно утонули
в резне и уничтожении. Один старался перещеголять другого, а поскольку в
плен брать было нельзя, они с утра до  вечера  купались  в  человеческой
крови.
   Да и сам Кмициц, сохранивший в своей  душе  немало  дикости,  дал  ей
полную волю и, хоть не  мочил  рук  в  крови  невинных  людей,  все-таки
смотрел не без  удовольствия  на  то,  как  она  течет.  Душа  его  была
спокойна, и совесть его ничего не  говорила  ему,  поскольку  лилась  не
польская кровь, и вдобавок еретическая кровь, так  что  он  считал,  что
делает богоугодное дело.
   Ведь курфюрст ленник, то  есть  слуга  Речи  Посполитой,  живущий  ее
милостями, первый поднял кощунственную руку на свою королеву и  госпожу,
так что его должна была настичь господня кара, так что Кмициц оказывался
только орудием возмездия господня.
   Поэтому каждый вечер  он  спокойно  возносил  молитвы  при  отблесках
горящих немецких городов, а когда крики убиваемых заглушали  его  слова,
он начинал сначала, чтобы не  согрешить  грехом  неточности  в  служении
господу богу.
   Однако он лелеял в душе не только  жестокие  чувства,  ее  согревали,
кроме  набожности,  еще  и  сентиментальные  воспоминания,  связанные  с
давними временами. Ему часто приходили на ум те года, когда он  с  такой
славой совершал  набеги  на  Хованского,  и  прежние  друзья  как  живые
являлись  ему.  Кокосинский,  огромный   Кульвец-Гиппоцентаврус,   рябой
Раницкий, в жилах  которого  текла  сенаторская  кровь,  Углик,  умеющий
играть на чекане, Рекуц, которого  не  осквернила  никогда  человеческая
кровь, и Зенд, который так умело подражал голосам птиц и всякого зверя.
   "И все они, кроме, может быть, только Рекуца, трещат сейчас в  адском
огне. А вот сейчас бы  они  порадовались,  они  бы  кровью  умылись,  не
принимая греха на душу, и с пользою для Речи Посполитой!.."
   И тут пан Анджей вздыхал при мысли о том,  как  губительна  в  ранней
молодости распущенность, если она еще на заре  жизни  перерезает  дорогу
благородным подвигам на веки веков.
   Но больше всего он вздыхал по своей Оленьке, и чем дальше он  заходил
в глубь Пруссии, тем жарче горели раны его сердца, как будто те  пожары,
которые он раздувал, распаляли и  его  старую  любовь.  Каждый  день  он
мысленно говорил девушке:
   "Голубка моя милая, может быть, ты там забыла уже  обо  Мне,  а  если
вспоминаешь, то в сердце твоем одно презрение. А я, вдали или вблизи  от
тебя, ночью и днем, в трудах для своей родины, все думаю о тебе и лечу к
тебе душой через леса и воды, как измученная птица, чтобы пасть у  твоих
ног. Речи Посполитой и тебе, единственной, я отдал бы всю мою кровь.  Но
горе мне, если ты навеки отлучишь меня от своего сердца!"
   С такими думами он шел все дальше на север по границе, жег и резал  и
никого не оставлял в живых. Его душила ужасная тоска. Он бы хотел завтра
же оказаться в Таурогах, а дорога  еще  вела  туда  далекая  и  трудная,
поскольку только что начала подниматься вся прусская провинция.
   Все, кто был в силах, брались  за  оружие,  чтобы  отразить  страшное
нашествие; подкрепления прибывали из  самых  далеких  городов,  в  полки
брали даже городских  подростков,  и  вскоре  всюду  уже  против  одного
татарина Пруссия могла выставить двадцать вооруженных воинов.
   Кмициц бросался на эти отряды как молния - громил, рассеивал,  вешал,
вывертывался, скрывался и снова выплывал на волне пожаров,  но,  однако,
он не мог идти уже так быстро, как раньше, вперед.  Иногда  требовалось,
по татарскому обычаю, затаиваться целыми неделями в лесах или в  камышах
над берегами озер. Население вставало, как на волков, а  он  и  кусался,
как волк, который одним ударом  клыков  приносит  смерть,  и  не  только
защищался, но и не переставал вести наступательную войну.
   Уважая свое военное ремесло, он иногда, несмотря на погоню, так долго
не двигался из какой-нибудь местности, пока огнем и мечом  не  уничтожал
все на несколько миль вокруг. Его прозвище неведомо какими путями  стало
известно людям и гремело, повитое грозой и ужасом, до берегов Балтики.
   Правда, пан Бабинич мог вернуться в границы  Речи  Посполитой  и,  не
обращая  внимания  на  шведские  гарнизоны,  быстрым  маршем  дойти   до
Таурогов, но он не хотел этого делать, потому что желал служить не себе,
а Речи Посполитой.
   Между тем пришли известия,  которые  местным  жителям  прибавили  сил
обороняться и мстить, а в сердце пана Бабинича поселили  жестокое  горе.
Прогремела весть о решающей битве под Варшавой, которую польский король,
по всей видимости, проиграл. "Карл Густав и курфюрст побили  все  войска
Казимира", - из уст в уста повторяли  в  Пруссии  с  огромной  радостью.
"Варшава снова взята! Это самая большая в  нынешней  войне  victoria,  и
теперь приходит уже конец Речи Посполитой!"
   Все люди, которых забирали в полон и  клали  на  уголья  для  допроса
татары, повторяли то же самое; были и преувеличенные известия,  как  это
обычно бывает в неверное  военное  время.  И  согласно  этим  сведениям,
войска были уничтожены, гетманы погибли, а Ян Казимир попал в плен.
   Стало быть, все кончено? И эта  встающая  из  руин  и  победная  Речь
Посполитая была только видением? Столько  мощи,  такие  войска,  столько
великих людей и столько знаменитых  полководцев:  гетманы,  король,  пан
Чарнецкий со своей непобедимой дивизией,  пан  коронный  маршал,  другие
господа со своими свитами - неужели все пропало, неужели все рассеялось,
как дым, и нет тебе другой защиты, несчастная  страна,  кроме  одиночных
партизанских отрядов, которые наверняка при первой же вести о  поражении
развеются, как туман?!
   Кмициц рвал на себе волосы и ломал руки, он хватал  влажную  землю  в
горсти и прикладывал к горящей голове.
   - И я погибну! - говорил он себе. - Но сначала я эту землю  утоплю  в
крови!
   И он начал воевать, как безумец;  он  уже  не  укрывался  больше,  не
таился по лесам и болотам, он искал смерти, он бросался как безумный  на
отряды в три раза большие и разносил их в пух и прах саблями и копытами.
Хищные, но не  слишком  приспособленные  к  открытому  бою,  татары,  не
потеряв  сноровки  в  устройстве  засад  и  ловушек,  так  закалились  в
непрерывных боях и походах, что теперь  могли  лицом  к  лицу  встретить
любого  врага  в  открытом  поле  и  разносили  квадраты  даже  шведской
далекарлийской гвардии, и в поединке с вооруженной прусской  армией  сто
таких татар с  легкостью  разбивало  двести,  а  то  и  триста  могучих,