повторился. А лекаря князь  Богуслав  велел  на  простынях  качать:  ему
помогло, медик же с перепугу сам лихорадку схватил.
   - На простынях качать? - переспросил Володыёвский.
   - Своими глазами видел, - ответил Рессель. - Сложили две простыни, на
них лекаря, четверо здоровенных денщиков взялись за углы и давай беднягу
подкидывать - поверите ли, господа, локтей на десять в воздух взлетал, а
они его подхватят и снова вверх. Генерал Израель, граф Вальдек  и  князь
чуть животики не  надорвали  со  смеху.  Немало  офицеров  тоже  на  это
представление глядели, пока лекарь не сомлел. А у князя после этого  всю
хворь как рукой сняло.
   Володыёвский и  Бабинич,  хоть  и  ненавидели  Богуслава,  не  могли,
однако, слушая эту  забавную  историю,  удержаться  от  смеха.  Бабинич,
хлопнув рукой по колену, воскликнул:
   - Ха, шельма, здорово придумал!
   - Надо будет пану Заглобе рассказать про  это  лекарство,  -  заметил
маленький рыцарь.
   - От лихорадки оно помогло, - продолжал Рессель, - да  что  толку:  у
князя в крови огонь горит, а вожделенья умерять неохота; не  дожить  ему
до седых волос.
   - И я так думаю, - пробормотал сквозь зубы Бабинич. - Такие, как  он,
долго не живут.
   - Неужто он и в лагере себе дает волю? - спросил Володыёвский.
   - Еще бы! - ответил Рессель. - Граф Вальдек не раз, бывало,  смеялся,
что, мол, его княжеская светлость целый штат камеристок с собою возит...
Я и сам видел двух весьма прелестных барышень, которые,  как  придворные
говорят, брыжи ему гладят... Брыжи! Черта с два!
   Бабинич, слушая эти  слова,  то  краснел,  то  бледнел,  потом  вдруг
вскочил и, схвативши Ресселя за плечо, тряхнул что было силы.
   - Кто они, польки или немки? Говори!
   -  Не  польки,  -  ответил  перепуганный  Рессель,  -  одна  прусская
дворянка, а другая - шведка,  что  прежде  у  супруги  генерала  Израеля
служила.
   Бабинич  посмотрел  на  Володыёвского  и  вздохнул   с   облегчением;
маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.
   - Если позволите, господа, я бы отдохнул, - сказал Рессель. - Татарин
меня две мили на аркане волок, утомлен я крайне.
   Кмициц, хлопнув в ладоши, позвал Сороку и препоручил ему пленного,  а
затем так и кинулся к Володыёвскому.
   - Нет уж, довольно! - воскликнул он.  -  Лучше  погибнуть,  сто  крат
лучше погибнуть, нежели жить в вечной тревоге и сомнениях. Вот и сейчас:
Рессель этих девок помянул, а меня точно обухом по голове хватили.
   В ответ Володыёвский звякнул рапирой.
   - Пора этому положить конец! - сказал он.
   В эту минуту  возле  квартиры  гетмана  запела  труба  и,  вторя  ей,
заиграли рожки во всех литовских хоругвях и дудки в татарских чамбулах.
   Отряды начали строиться, и спустя час войско выступило в поход.
   Не прошли и мили, как прискакал  гонец  из  корсаковской  хоругви  от
хорунжего Беганского; он привез гетману известие, что схвачено несколько
рейтар из отряда, который, перейдя реку, забирал  у  крестьян  телеги  и
лошадей. Будучи допрошены на месте, пленные показали, что войско  вместе
с обозом покидает Простки завтра в восемь часов утра, о чем уже и приказ
отдан.
   -  Возблагодарим  господа  и  пришпорим  коней,  -  сказал   на   это
подскарбий. - К вечеру от этого войска живой души не останется!
   Ордынцам было приказано во весь опор лететь вперед, чтобы  как  можно
скорей вклиниться между основными силами Вальдека  и  спешившей  ему  на
помощь прусской пехотой. Следом рысью  понеслись  литовские  хоругви,  а
поскольку главным образом это была легкая кавалерия,  то  они  почти  не
отставали от татар.
   Кмициц вел передовой отряд и гнал своих татар так, что от лошадей пар
валил. А сам на скаку грудью припадал к  седлу,  бился  лбом  о  конский
загривок и горячо молился:
   - Помоги, господи, отомстить - не за мои  обиды,  а  за  оскорбления,
нанесенные отчизне! Грешен я, милости твоей недостоин  и  все  ж  прошу:
сжалься надо мной, дозволь кровь еретика пролить, а я  обещаю  во  славу
твою поститься и бичевать себя  в  этот  день  всякую  неделю  до  самой
смерти!
   Потом он препоручил себя  матери  божьей  Ченстоховской,  за  которую
кровь проливал, и святому Анджею, своему покровителю, а  заручившись  их
поддержкой, тотчас почувствовал, как  душу  его  согревает  неистребимая
надежда, а тело исполняется небывалой  силы,  пред  которой  все  и  вся
неминуемо обратится в прах. Казалось ему, за плечами  у  него  вырастают
крылья, в порыве неудержной радости мчался Кмициц во главе своих  татар,
только искры летели  из-под  копыт.  Тысячи  диких  воинов,  прильнув  к
лошадиным гривам, неслись за ним.
   Море остроконечных  шапок  колыхалось  в  такт  конскому  бегу,  луки
подрагивали за спинами,  топот  бахматов  опережал  всадников,  а  сзади
доносился глухой шум скачущих за татарами по пятам  литовских  хоругвей,
подобный шуму весеннего паводка.
   И так мчались они в ту дивную звездную ночь, окутавшую дороги и поля,
точно огромная стая хищных птиц, почуявших в отдалении кровь.
   И не замедляли бега, оставляя позади тучные  поля,  дубравы  и  луга,
пока лунный серп не померк и  не  склонился  к  западу.  Тогда  всадники
придержали коней и  остановились  на  последний  привал.  Уже  не  более
немецкой полумили отделяло их от Просток.
   Татары стали кормить лошадей ячменем из рук, чтобы  те  перед  битвой
набрались сил. Кмициц же, пересев на запасного  скакуна,  поехал  вперед
поглядеть на вражеский лагерь.
   Спустя полчаса он наткнулся на тот самый пятигорский разъезд, который
был послан Корсаком на разведку.
   - Ну как? - спросил Кмициц хорунжего. - Что слышно?
   - Уже проснулись и жужжат, как пчелы в улье, -  ответил  хорунжий.  -
Чуть было не выступили, да подвод не хватило.
   -  А  можно  ли  откуда-нибудь  с  близкого  расстояния   на   лагерь
взглянуть?
   - Можно - с того холма, что кустарником зарос. Лагерь вон  там,  ниже
по реке. Ваша милость посмотреть желает?
   - Веди, братец!
   Хорунжий тронул коня, и они взъехали на холм. Уже заря разгорелась на
небе, и воздух пронизан был золотистым светом, но над рекою,  на  низком