там... там будет, как господь распорядится. Оленька тоже  находила,  что
безопасней всего оставаться в отряде; она только хотела уйти подальше от
Таурогов, опасаясь, что Сакович пустится за ними в погоню.
   - Пойдемте к Водоктам, - сказала она, - там кругом  свои.  А  если  и
Водокты сгорели, остаются еще Митруны и соседние деревни. Не может быть,
чтобы вся округа обезлюдела. В случае чего Лауда нас защитит.
   - Э,  все  лауданцы  с  Володыёвским  ушли,  -  возразил  молодой  Юр
Биллевич.
   - Но старики и подростки остались; да и  женщины  тамошние  умеют  за
себя постоять. И леса в тех краях побольше здешних; Домашевичи  Охотники
или Гостевичи Дымные отведут нас в Роговскую пущу,  а  уж  туда  никакой
враг не доберется.
   - А я разобью лагерь в надежном месте, чтоб и  мне,  и  вам  спокойно
было, и на вылазки буду ходить да подлавливать тех шведов,  что  в  пущу
отважатся сунуться, - сказал мечник. -  Превосходная  мысль!  Здесь  нам
делать нечего, там больше пользы принести можно.
   Как знать, не оттого ли  мечник  с  такой  горячностью  ухватился  за
предложение панны Александры,  что  и  сам  в  глубине  души  побаивался
Саковича; доведенный до отчаяния, тот мог быть поистине страшен.
   Совет, впрочем, сам по себе был хорош и потому всем сразу пришелся по
душе, так что мечник в тот же день  отправил  пехоту  под  командой  Юра
Биллевича глухими лесными тропами в сторону Кракинова; сам он выступил с
конницей двумя днями позднее, убедившись предварительно,  что  ни  возле
Кейдан, ни возле Россиен, мимо которых предстояло идти, крупные шведские
отряды не показывались.
   Шли не торопясь,  с  осторожностью.  Барышни  ехали  на  крестьянских
повозках, а порой верхом на упряжных лошаденках,  которые  раздобыл  для
них мечник.
   Ануся, подвесив на шелковой перевязи легкую  сабельку,  полученную  в
подарок от Юра, и лихо заломив шапчонку, точно ротмистр,  ехала  впереди
отряда. Все ей нравилось: и сам поход, и сверкающие на солнце  сабли,  и
разжигаемые по ночам  костры.  Молодые  офицеры  и  солдаты  открыто  ею
любовались, а она стреляла направо и налево глазками и по  три  раза  на
дню расплетала и заплетала косы, как в зеркало глядясь в прозрачные воды
лесных ручейков. Часто она говорила, что мечтает посмотреть на сражение,
дабы испытать свое  мужество,  но  на  самом  деле  совсем  к  этому  не
стремилась: больше всего ей хотелось кружить головы  молодым  воинам,  в
чем она и преуспела, разбив сердец без счету.
   Оленька тоже как будто воскресла после бегства из  Таурогов.  Там  ее
подавляли неизвестность и вечный страх, здесь же, в  лесной  глуши,  она
чувствовала себя в безопасности. Свежий воздух возвращал  ей  силы.  Вид
вооруженных воинов, походный гомон и постоянное движение  лучше  всякого
бальзама действовали на ее душу. Как и Анусе, ей радостно было идти  бок
о бок с солдатами, и возможные опасности ничуть не страшили:  недаром  в
ее жилах текла  рыцарская  кровь.  Перед  воинами  она  не  красовалась,
впереди строя гарцевать  себе  не  позволяла  и  восторженного  внимания
привлекала меньше, чем подруга, зато ее окружало всеобщее уважение.
   При появлении Ануси на усатых  солдатских  лицах  расцветала  улыбка,
когда же Оленька приближалась к  костру,  все  дружно  скидывали  шапки.
Почтительность эта со временем превратилась в сущее преклонение. Не одно
юное сердце заставила она горячо забиться - и без того не обошлось, - но
никто не осмеливался пялить на нее глаза, как на чернокосую украиночку.
   Отряд шел лесами, пробирался сквозь  заросли,  часто  высылая  вперед
дозоры, и лишь на седьмой день, поздней уже ночью, добрался  до  Любича,
который лежал на границе Лауданского края, образуя как бы ворота в него.
Лошади в тот день так устали, что, несмотря на настояния Оленьки, решено
было дальше не ехать, и мечник, пожурив племянницу за капризы, разместил
людей на ночлег. Сам он с барышнями расположился в господском доме,  так
как ночь была туманная и очень холодная. Дом каким-то  чудом  уцелел  от
пожара. Видно, князь Януш Радзивилл велел усадьбу не трогать,  поскольку
она принадлежала Кмицицу, а потом, после того как узнал об  измене  пана
Анджея, не успел либо забыл отдать новые распоряжения. Повстанцы считали
имение собственностью Биллевичей, мародеры же не смели  разбойничать  по
соседству с Лаудой. Поэтому в доме все осталось на своих местах.  Горько
и тяжело было Оленьке вступать под этот кров. Каждый уголок здесь был ей
знаком, и почти все  напоминало  о  бесчинствах  Кмицица.  Вот  столовый
покой, украшенный портретами Биллевичей и охотничьими трофеями. Пробитые
пулями головы лесных зверей еще висят на  гвоздях,  лица  с  порубленных
саблями  портретов  сурово  взирают  со  стен,  словно  говоря:  "Гляди,
девушка, гляди,  внучка,  это  его  нечестивая  рука  искромсала  земные
обличья тех, чьи останки давно уже покоятся в могиле!"
   Оленька чувствовала, что не уснет в этом оскверненном доме. В  темных
комнатах, казалось ей, еще снуют по углам, извергая  из  ноздрей  пламя,
призраки  страшных  соратников  Кмицица.  Как  же  легко  этот  человек,
которого она так любила, перешел от озорства к греховным  проступкам,  а
там и к настоящим преступлениям! Изрубил портреты и ударился  в  разгул,
сжег Упиту и Волмонтовичи, ее саму похитил из Водоктов, а потом поступил
на службу к Радзивиллу, изменил родине; мало того: грозился поднять руку
на короля, отца всей Речи Посполитой...
   Полночи прошло, а бедная Оленька не сомкнула глаз.  Все  душевные  ее
раны вновь открылись и свербили мучительно. Стыд, как прежде, огнем  жег
щеки; ни слезинки не уронила она, но изболевшееся сердце полнилось такой
беспредельной тоскою, что, казалось, не выдержит и разорвется...
   О чем же печалилась Оленька? О том, что могло бы быть, если б он  был
другой, если б при всем своем своенравии, необузданности и гордыне  хотя
бы душою был прям, хотя бы  знал  меру  в  своих  злодеяниях,  если  бы,
наконец,  существовала  какая-то  граница,  которую  он  неспособен  был
преступить. Ведь она так много могла бы простить...
   Ануся заметила,  как  мучается  подруга,  и  догадалась,  в  чем  тут
причина, потому что старый мечник успел уже ей все выложить, а поскольку
сердце у нее было доброе, подошла к панне  Биллевич  и,  обняв  за  шею,
шепнула:
   - Оленька! Тебе в этом доме тяжко очень...
   Оленька ни слова не сказала в ответ, только задрожала всем телом, как
осиновый лист, и  из  груди  ее  вырвались  громкие  отчаянные  рыданья.
Судорожно схватив Анусю за руку, она прижалась светловолосой головкою  к
ее плечу, сотрясаясь от плача, словно веточка на ветру.
   Долго пришлось ждать Анусе, пока Оленька немного  успокоилась,  потом
она сказала тихо:
   - Помолимся за него, Оленька...