Но это было  нелегко  сделать.  Во-первых,  Бабинич  был  не  близко;
во-вторых, он часто куда-то пропадал, и о нем неделями  ничего  не  было
слышно, а потом вдруг объявлялся одновременно с вестями о новой  победе;
в-третьих,  дороги  были  забиты  шведскими  отрядами   и   гарнизонами,
бежавшими от него из городов и местечек; и, наконец, прошел слух, что за
Россиенами появился большой отряд Саковича, который все  на  своем  пути
безжалостно уничтожает, а местных жителей подвергает страшным  мученьям,
выспрашивая об отряде Биллевича.
   Мечник не только  не  мог  идти  на  соединение  с  Бабиничем,  но  и
опасался, как бы в окрестностях Лауды вскоре самому не стало жарко.
   Долго он раздумывал, как поступить, и  в  конце  концов  поделился  с
Юреком Биллевичем своим намерением  отступить  к  востоку,  в  роговские
леса. Юрек тот же час проговорился  Анусе,  а  та  отправилась  прямо  к
мечнику.
   - Дядюшка, миленький, - сказала она (так она всегда называла мечника,
когда хотела что-нибудь выклянчить), - я слыхала, мы бежать собрались. А
не стыдно ли такому славному воину удирать при одном только  известии  о
приближении неприятеля?
   - А тебе, любезная барышня,  во  все  нужно  нос  совать,  -  ответил
смущенный мечник. - Не твоего это ума дело.
   - Ну и ладно, бегите, а я здесь останусь.
   - Чтоб Саковичу в лапы попасть? Дождешься!
   - Не попадусь - меня пан Бабинич защитит.
   - Откуда ж ему знать, что ты здесь? А нам к нему не пробиться, я ведь
ясно сказал.
   - Зато он может к нам прийти. Я с ним знакома; мне бы  только  письмо
ему передать - ручаюсь, он сразу сюда прилетит и  Саковича  разобьет  по
дороге. Я ему немножко нравилась, он мне в помощи не откажет.
   - А кто возьмется письмо отнести?
   - Да с любым мужиком можно послать...
   - Н-да, не помешало бы, что верно, то верно. На что  у  Оленьки  умок
остер, а и  ты,  любезная  барышня,  ей  немногим  уступишь.  Даже  если
придется пока перед превосходящими силами врага в  леса  отступить,  все
равно не худо, если Бабинич в эти края пожалует, - так мы с  ним  скорей
соединимся. Попробуй, голубушка. А за посланцами дело не станет,  найдем
надежных людей...
   Обрадованная Ануся с такой горячностью взялась за дело, что в тот  же
день нашла даже двух охотников, и  не  каких-нибудь  там  мужиков:  идти
вызвались Юрек Биллевич и Браун. Решено  было,  что  каждый  возьмет  по
письму одинакового содержания, что б если не одно, так другое  попало  к
Бабиничу. С письмом Анусе  пришлось  повозиться  побольше,  но  в  конце
концов она и с этой задачей справилась. Послание ее гласило:

   "Милостивый государь, пишу тебе в  крайнем  отчаянии.  Если  ты  меня
помнишь (хоть я в том  и  сомневаюсь,  с  чего  бы  вашей  милости  меня
помнить!), молю: поспеши на помощь. Памятуя, какую участливость  ты  мне
оказывал на пути из  Замостья,  смею  надеяться,  что  в  беде  меня  не
оставишь. Я нахожусь в  отряде  пана  Биллевича,  россиенского  мечника,
который мне приют дал, когда я племянницу его, панну Биллевич, вывела из
таурожской неволи. Нас с ним со всех  сторон  осаждают  враги:  шведы  и
некий пан Сакович, от нечистых посягательств которого я  вынуждена  была
бежать и в военном лагере искать пристанища. Знаю я, твоя милость особой
любви ко мне не питал,  хотя,  видит  бог,  ничего  дурного  я  тебе  не
сделала, а всегда желала и желаю от всей души самого наилучшего. Но и не
любя, спаси бедную сироту, вырви из безжалостных вражьих рук. Господь за
это  тебе  воздаст  сторицею,  и  я  буду  молиться  за  доброго   моего
покровителя,  которого  потом  избавителем  до  самой  смерти   величать
стану..."

   Когда посланцы уже покидали лагерь, Ануся, осознав  вдруг,  какие  их
ждут опасности, страшно за них испугалась и решила во что бы то ни стало
задержать. Даже кинулась  к  мечнику  и  со  слезами  на  глазах  начала
упрашивать, чтобы он их не отпускал,  так  как  письма  и  мужики  могут
отнести, им и пробраться будет легче.
   Однако Браун и  Юрек  Биллевич  заупрямились  -  не  помогли  никакие
уговоры. Каждый в своей готовности услужить  Анусе  стремился  превзойти
другого. Не знали они, что их ожидает!
   Браун неделю спустя попал в руки Саковича, который приказал содрать с
него кожу, а бедный Юрек  был  застрелен  за  Поневежем,  когда  пытался
убежать от шведского разъезда.
   Оба письма попали в руки врагов.

ГЛАВА XXVII

   Сакович, схватив Брауна и содрав  с  него  кожу,  тотчас  связался  с
комендантом Поневежа полковником Гамильтоном,  англичанином  в  шведской
службе, и сговорился вместе напасть на отряд мечника Биллевича.  Бабинич
в это время запропастился куда-то в леса, и почти две недели  о  нем  не
было ни слуху ни духу. Впрочем, даже будь он поблизости, Саковича бы это
не остановило. Правда, при всей  своей  отваге,  он  испытывал  какой-то
суеверный страх перед Бабиничем, но теперь готов был сам погибнуть, лишь
бы отомстить. С тех пор, как убежала Ануся, ярость неустанно терзала его
душу. Расчеты его были поломаны, любовь поругана - это доводило Саковича
до исступления, а тут еще замучила сердечная  тоска.  Вначале  он  хотел
жениться  на  Анусе  только  ради  наследства,  оставленного  ей  первым
женихом, паном Подбипяткой, но потом влюбился в нее без  памяти,  сгорал
от страсти, как с  такими  натурами  бывает.  Дошло  до  того,  что  он,
Сакович, не боявшийся никого на свете, кроме Богуслава, он,  чей  взгляд
заставлял людей бледнеть от страха, точно пес, заглядывал в  глаза  этой
девушке, во всем  ей  подчинялся,  сносил  ее  причуды,  исполнял  любые
прихоти, стремился угадывать желанья.
   Она же беззастенчиво пользовалась своею над ним властью, обольщая его
обманчивыми словами и взглядами, помыкала им, как невольником, и в конце
концов предала.
   Сакович был из породы людей, которые за благо и добродетель  почитают
лишь то, в чем находят для себя пользу, а все, что идет им во вред, -  в
их глазах зло  и  грех.  Так  что,  по  его  понятиям,  Ануся  совершила
чудовищное преступление: не было кары,  какой  бы  она  не  заслуживала.
Случись подобное с кем-нибудь другим, староста только бы зло  посмеялся,
но теперь, когда дело коснулось его самого,  он  ревел,  словно  раненый