ними. На рысях - спешат, видно.
   - А ну их! - ответил пан Анджей.
   Между тем всадники были уже в двадцати шагах. Один  из  них  опередил
своего товарища и, подъехав вместе с Сорокой к  пану  Анджею,  приподнял
рысью шапку, обнажив огненно-рыжий чуб.
   - Вижу, передо мной сам пан Бабинич!  -  сказал  он.  -  Слава  богу,
наконец я тебя разыскал, ваша милость.
   - С кем имею честь? - нетерпеливо спросил Кмициц.
   -  Я  Вершулл,  бывший  ротмистр  татарской   хоругви   князя   Яремы
Вишневецкого; приехал в родные края людей для новой  войны  набирать,  а
твоей милости письмо привез от великого гетмана пана Сапеги.
   - Для  новой  войны?  -  переспросил,  нахмурясь,  Кмициц.  -  Сказки
рассказываешь, сударь?
   - Прочти письмо и все поймешь, - сказал Вершулл, протягивая  послание
гетмана.
   Кмициц с лихорадочной поспешностью сломал печать. В письме говорилось
нижеследующее:
   "Любезнейший пан Бабинич! Новый  потоп  угрожает  отечеству!  Шведами
заключен союз с Ракоци: готовится раздел  Речи  Посполитой.  Восемьдесят
тысяч венгерцев, семиградцев, валахов и казаков с часу на час  ожидаются
на южной границе.  В  столь  отчаянном  положении  долг  повелевает  нам
собрать все силы, чтобы хоть имя нашего  народа  незапятнанным  оставить
грядущим векам. Посему приказываю твоей милости,  не  теряя  ни  минуты,
поворотить коней и кратчайшей дорогою спешить прямо к нам на юг. Нас  ты
найдешь в Бресте, откуда без промедления будешь отправлен дальше.  Знай:
periculum in mora! <Промедление опасно! (лат.).> Князь Богуслав из плена
выкупился, но Пруссия и Жмудь пока под надзором пана Госевского. Еще раз
призывая вашу милость поторопиться, тешу себя  надеждой,  что  любовь  к
гибнущей отчизне поведет тебя по верному пути".
   Кмициц, прочитав письмо, уронил его на землю и провел  несколько  раз
рукой по вспотевшему лицу, потом устремил безумный взгляд на Вершулла  и
спросил негромко, сдавленным голосом:
   - Отчего это пан Госевский на Жмуди остается, а мне приказано  на  юг
идти?
   Вершулл пожал плечами.
   - У пана гетмана в Бресте спросишь, почему он так решил.  А  я  твоей
милости ничего не могу сказать.
   Вдруг волна неукротимого гнева подкатила к горлу пана  Анджея,  глаза
его засверкали, лицо посинело, и он крикнул страшным голосом:
   - А я отсюда не уйду! Понимаешь, сударь?
   - Что ж, - ответил Вершулл. - Мое дело было приказ передать, а дальше
решай сам! Прощай! Хотел я просить твою милость уделить  мне  часок,  да
после того, что услышал, поищу лучше другую компанию.
   И, сказав так, поворотил коня и ускакал.
   Пан Анджей опустился наземь под распятием и уставил  блуждающий  взор
на небо, словно силясь угадать, какая будет погода. Ординарец с лошадьми
отошел в сторону, и вокруг воцарилась тишина.
   Утро было погожее, неяркое, то ли осеннее, то ли уже зимнее. Ветра не
чувствовалось, но с берез, растущих возле  распятия,  беззвучно  опадали
последние пожелтевшие и свернувшиеся от холода листья.  Бессчетные  стаи
ворон и галок кружили над лесом; иные с громким  карканьем  садились  на
землю невдалеке от креста, так  как  на  поле  и  на  дороге  лежали  во
множестве непогребенные трупы шведов. Пан Анджей провожал глазами каждую
черную птицу; можно было подумать, он хочет их всех  пересчитать.  Потом
сомкнул веки и долго сидел не  шевелясь.  Наконец  встряхнулся,  насупил
брови, лицо его оживилось, и он заговорил сам с собой:
   - Нет, не могу! Пойду через две недели, только не  сейчас.  Будь  что
будет! Не я накликал Ракоци. Не могу! Это уже слишком!.. Неужто  мало  я
по свету скитался, мыкался, мало бессонных ночей в  седле  провел,  мало
пролил своей и вражьей крови? Неужто такую заслужил награду?! Не  получи
я того письма, без слова бы пошел; так нет же, оба пришли  в  одночасье,
словно для того, чтобы мне еще больней, еще обидней было... Да провались
оно все в тартарары, не пойду! Не погибнет за две недели отчизна; да  и,
видно, она на себя божий гнев навлекла, и не в людских силах ее  спасти.
Боже, боже! Гиперборейцы, шведы, пруссаки, венгерцы, семиградцы, валахи,
казаки - все  разом!  Кто  против  такой  силищи  устоит?  Господи,  чем
провинилось перед тобой несчастное наше отечество, благочестивейший  наш
король, что ты отвратил от них  лик  свой  и  ни  милосердия  не  хочешь
оказать, ни помощи, а  лишь  новые  насылаешь  беды?  Ужель  мало  крови
пролито, мало слез? Да на этой земле люди позабыли, что  такое  радость,
даже ветры стенают только... Небеса изошли слезами, а ты не устаешь  нас
бичевать! Смилуйся всемогущий! Спаси, создатель!.. Грешили мы, да...  Но
ведь встали уже на истинный путь!..  Состоянием  пожертвовали,  оседлали
коней  и  бьемся,  бьемся!  Гордыню  свою  смирили,   от   личных   благ
отреклись... Почему же ты не отпустишь грехи  наши?  Почему  не  пошлешь
утешения?
   Но вдруг в нем взбунтовалась совесть: словно невидимая рука  схватила
его за волосы и тряхнула так, что  он  вскрикнул,  и  незнакомый  голос,
почудилось ему, загремел откуда-то из поднебесья:
   - От личных благ, говоришь, отреклись? А ты, несчастный,  что  в  эту
минуту делаешь? Заслуги свои превозносишь! Грянул час испытаний, а ты на
дыбы встаешь, точно норовистый конь, и кричишь: "Не  пойду!"  Твоя  мать
погибает,  мечи  вновь  пронзают  ее  грудь,   а   ты   отворачиваешься,
отказываешься ее поддержать, за своим счастьем гонишься и  кричишь:  "Не
пойду!"  Она  окровавленные  руки  простирает,  вот-вот  упадет,  уже  в
беспамятстве, уже похолодела и молит  едва  слышно,  из  последних  сил:
"Дети! Спасите!" А ты ей отвечаешь: "Не пойду!" Горе  вам!  Горе  такому
народу, горе Речи Посполитой!
   У Кмицица от страха волосы поднялись дыбом, и он задрожал всем телом,
как в лихорадке... И повалился ничком на землю, и уже  не  взмолился,  а
возопил в ужасе:
   - Иисусе, не карай! Смилуйся,  Иисусе!  Да  свершится  воля  твоя!  Я
пойду, пойду!
   Потом он долго лежал, беззвучно плача, а когда наконец поднялся, лицо
его было спокойным и отрешенным. И он снова стал молиться:
   - Пойми, господи, отчего я  возроптал:  ведь  я  стоял  в  преддверии
счастья. Но ты распорядился  иначе  -  да  будет  воля  твоя!  Теперь  я
понимаю, ты хотел меня испытать и для  того  поставил  на  распутье.  Да
свершится и на сей раз воля твоя! Я пойду и  не  оглянусь  даже.  Прими,
господи, безмерную мою печаль, тоску мою, горькое горе. Да зачтутся  они