повозки и телеги, не отставая, неслись за ними.
   Город остался уже далеко позади, когда Володыёвский вдруг склонился к
уху Кмицица.
   - Ендрик, - спросил он, - а где та, другая, не знаешь?
   - В Водоктах! - ответил рыцарь.
   Тут усики пана Михала зашевелились  -  то  ли  от  ветра,  то  ли  от
волнения, трудно сказать; так или иначе, всю дорогу они стояли  торчком,
словно два шильца, словно рожки майского жука.
   Заглоба на радостях распевал таким страшным басом,  что  даже  лошади
пугливо вздрагивали:

   Двое было, Касенька, двое нас на свете,
   Да теперь сдается мне, что в дороге третий.

   Ануся в костел не ездила: в то воскресенье  был  ее  черед  сидеть  с
занемогшей панной Кульвец, за которой они с Оленькой  ухаживали,  сменяя
друг друга.
   Все утро она провела в хлопотах у постели больной и на молитву  стала
поздно.
   Едва, однако, она  произнесла  последнее  "Аминь",  как  за  воротами
послышалось тарахтенье возка и в горницу вихрем ворвалась Оленька.
   - Иисус, Мария! Что случилось? - крикнула,  взглянув  на  нее,  панна
Борзобогатая.
   - Ануся! Знаешь, кто такой Бабинич?.. Это Кмициц!
   Ануся мигом вскочила на ноги.
   - Кто тебе сказал?
   -  Читали  королевское   послание...   пан   Володыёвский   привез...
лауданцы...
   - Значит, пан Володыёвский вернулся?.. - воскликнула Ануся.
   И бросилась Оленьке на шею.
   Оленька подумала, что этот  взрыв  нежности  вызван  Анусиным  к  ней
участием;  охваченная  лихорадочным  возбуждением,  она  сама   была   в
полубеспамятстве. Лицо ее пылало, грудь  высоко  вздымалась,  словно  от
крайнего изнеможения.
   И она начала бессвязно, прерывающимся голосом рассказывать обо  всем,
что услышала в костеле, и при этом бегала из угла в угол как помешанная,
ежеминутно повторяя: "Это я его недостойна!", сурово коря  себя  за  то,
что хуже всех его оскорбила, что даже молиться за него не хотела,  тогда
как он кровь проливал за пресвятую деву, за короля и отечество.
   Тщетно Ануся, бегая за ней по горнице, пыталась ее  утешить.  Оленька
твердила одно: она его недостойна, она ему в глаза взглянуть не посмеет;
а потом опять принималась рассказывать о подвигах Бабинича, о  похищении
Богуслава и о его мести, о спасении короля, о Простках и  Волмонтовичах,
о Ченстохове и вновь твердила о винах своих и своей жестокости, замолить
которую она обязана, уйдя в монастырь.
   Сетования ее были прерваны  появлением  пана  Томаша,  который  пулею
влетел в горницу, крича:
   - Господи! Вся Упита к нам валит! Уже в деревню въезжают; и  Бабинич,
верно, с ними!
   И действительно, минуту спустя отдаленный гул возвестил о приближении
толпы. Мечник схватил Оленьку и вывел на крыльцо; Ануся выбежала  следом
за ними.
   Вскоре вдалеке  зачернелось  скопище  конных  и  пеших:  вся  дорога,
сколько видел глаз, была забита народом. Наконец  толпа  приблизилась  к
усадьбе. Пешие штурмовали ров и ограду,  телеги  застревали  в  воротах;
крик стоял неимоверный, шапки летели в воздух.
   Но вот показался отряд вооруженных лауданцев,  окружавших  бричку,  в
которой сидели трое: Кмициц, Володыёвский и Заглоба.
   Бричку пришлось оставить поодаль, так как перед  крыльцом  столпилось
столько уже народу, что  ближе  подъехать  было  невозможно.  Заглоба  с
Володыёвским,  выскочив  первыми,  помогли  сойти   Кмицицу   и   тотчас
подхватили его под руки.
   - Расступитесь! - крикнул Заглоба.
   - Расступись! - повторили лауданцы.
   Толпа немедля раздалась в обе стороны, освобождая посередине  проход,
по которому два рыцаря подвели Кмицица к крыльцу. Он пошатывался  и  был
очень  бледен,  но  шел  с  высоко  поднятой  головой,   растерянный   и
счастливый.
   Оленька стояла, прислонившись к дверному косяку  и  бессильно  уронив
руки, когда же он приблизился,  когда  она  взглянула  в  глаза  бедному
своему возлюбленному, который после долгих лет разлуки шел  к  ней,  как
Лазарь, без кровинки в лице, рыданья снова вырвались из ее груди.  А  он
от слабости, от счастья, от смущения не знал, что сказать, и,  подымаясь
на крыльцо, только повторял прерывающимся голосом:
   - Ну что, Оленька, ну что?
   Она же вдруг припала к его коленям.
   - Ендрусь! Я раны твои целовать недостойна!
   Но в это мгновенье к рыцарю вернулись силы: он  подхватил  девушку  с
земли, словно перышко, и прижал к груди.
   Раздался единый оглушительный  вопль,  от  которого  задрожали  стены
домов и  с  деревьев  осыпались  последние  листья.  Лауданцы  принялись
стрелять из самопалов, кидать вверх шапки; радость  осветила  все  лица,
глаза горели, все уста кричали хором:
   - Vivat Кмициц! Vivat панна Биллевич! Vivat молодая чета!
   - Vivat две молодые четы! - гаркнул Заглоба.
   Но голос его потерялся в общем гуле.
   Водокты превратились в сущий походный бивак. Целый  день  по  приказу
мечника резали баранов и волов, выкапывали из земли бочонки  с  медом  и
пивом. Вечером все сели за трапезу: те, что постарше и  познатнее,  -  в
покоях, молодежь в  людской,  а  простой  народ  веселился  во  дворе  у
костров.
   За почетным столом неустанно подымались заздравные кубки в честь двух
счастливых пар, когда же веселье достигло  предельного  накала,  Заглоба
провозгласил еще один тост:
   - К тебе я обращаюсь, любезный пан  Анджей,  и  к  тебе,  старый  мой
товарищ, пан Михал! Вы рисковали головой, проливали кровь, громили врага
- но этого мало! Не завершен труд ваш, ибо теперь, когда жестокая  война
унесла столько людей, ваш  долг  -  дать  любимой  нашей  отчизне  новых
граждан, новых ее защитников, для чего, надеюсь, ни отваги, ни охоты вам
не  занимать  стать!  Любезные  судари!  Выпьем  за   здоровье   будущих