депутатов заручусь поддержкой. Не знаю,  смогу  ли  я  тебя,  предатель,
вельможу и эдакого туза, одолеть и полномочий лишить, но до избрания  не
дойдет дело, за это я ручаюсь. Бедняге Михалу подождать придется, потому
что я здесь pro publico bono  пекусь".
   Так рассуждая, пан Заглоба решил заняться проверкой полномочий и  для
этого перетянуть на свою сторону кое-кого из депутатов. И посему  он  из
Минска до Варшавы ехал не мешкая, чтобы успеть к сейму.
   Впрочем, добрался он загодя.  Но  депутатов  и  людей  праздных  было
столько, что жилья ни  в  самой  Варшаве,  ни  на  Праге,  ни  в  других
предместьях нельзя было сыскать  ни  за  какие  деньги;  трудно  было  и
напроситься  к  кому-нибудь:  в  любой  каморке  по   три-четыре   гостя
теснились. Первую ночь пан Заглоба провел в  погребке  у  Фукера  вполне
безмятежно, но на другой день, протрезвев и  очутившись  снова  в  своем
возке, порядком раскис.
   - Боже мой, боже! - восклицал он в сердцах, проезжая  по  Краковскому
предместью и оглядываясь по сторонам,  -  вот  костел  бернардинов,  вот
руины дворца Казановских. О, неблагодарный город! Я сражался, живота  не
жалея, лишь бы тебя из рук неприятеля вырвать, а теперь ты,  седины  мои
презрев, угла для меня жалеешь.
   Впрочем, город вовсе не жалел для почтенного старца  угла,  но,  увы,
такового не было.
   И  все  же  недаром  люди  говорили,  что  пан  Заглоба  родился  под
счастливой звездой: не успел он доехать  до  дворца  Конецпольских,  как
кто-то со стороны окликнул кучера:
   - Стой!
   Челядинец попридержал коней, и к возку  с  веселой  улыбкой  подбежал
незнакомый шляхтич.
   - Пан Заглоба! Неужто не узнаете меня, ваша  милость?!  -  воскликнул
он.
   Перед Заглобой стоял мужчина лет эдак около тридцати, в рысьей  шапке
с пером, что сразу говорило о принадлежности его к войску, в алом жупане
и  темно-красном  кунтуше  с  тканым  золотом  поясом.  Лицо  незнакомца
невольно обращало на себя внимание. Он был бледен,  степные  ветры  лишь
самую малость обожгли загаром его щеки, большие  голубые  глаза  глядели
задумчиво  и  грустно,  правильность  черт   казалась   даже   несколько
нарочитой; он носил польское платье, но волосы у него  были  длинные,  а
бородка подстрижена на иностранный  манер.  Остановившись  возле  возка,
незнакомец уже раскрыл руки для  объятий,  а  пан  Заглоба,  по-прежнему
недоумевая, перегнулся и обнял его за шею.
   Они все лобызались, но Заглоба время от времени норовил отстраниться,
чтобы получше разглядеть незнакомца, и наконец, не выдержав, сказал:
   - Прости, сударь, никак не вспомню, с кем имею честь...
   - Гасслинг-Кетлинг!
   - Господи боже. Вижу, лицо знакомое, но в этой одежде тебя не узнать,
раньше, помнится, носил ты рейтарский колет... Теперь я вижу, и платье у
тебя польское?
   - Речь Посполитую, что  меня,  скитальца,  в  юные  годы  обогрела  и
накормила, матерью своей считаю, об иной  не  помышляя.  А  известно  ли
тебе, сударь, что после войны я и гражданство польское принял?
   - Приятную новость слушать приятно. Повезло тебе, однако!
   - И не только в этом, потому как в Курляндии , возле самой
Жмуди, встретил я однофамильца, он меня усыновил, гербом своим одарил  и
часть наследства передал. Живет он в Свентей, в Курляндии, но и здесь  у
него есть небольшое именьице - Шкуды, он на меня его записал.
   - Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?
   - Если представится случай, за мною дело не станет. Я и деревеньку  в
аренду отдал, а тут оказии жду.
   - Ну ты хват! Совсем как я в молодые годы, впрочем, и сейчас есть еще
порох в пороховницах. Что в Варшаве поделываешь?
   - Приехал депутатом на сейм.
   - Матерь божья! Да ты, я вижу, по всем статьям поляк!
   Рыцарь улыбнулся.
   - Душой я поляк, а это, пожалуй, всего важнее.
   - Женился?
   Кетлинг вздохнул.
   - Пока нет!
   - А жаль! Но погоди! А впрочем,  признайся,  может,  ты  все  еще  по
Оленьке Биллевич вздыхаешь?
   - Коли тебе и это, сударь, ведомо, а я полагал, что  это  моя  тайна,
так знай, нет у меня пока другого предмета для воздыханий...
   - Опомнись, братец! Она вот-вот нового Кмицица нам подарит. Опомнись!
Неблагодарное это занятие вздыхать по той, что  давным-давно  в  мире  и
согласии с другим поживает. Сказать по правде, это смешно...
   Кетлинг вознес грустные очи к небу.
   - Я сказал лишь, что пока другого предмета нету!
   - Ну это уже полбеды! Женим мы тебя.  Вот  увидишь!  По  собственному
опыту знаю, что в любви излишнее постоянство одни неприятности сулит.  И
я в  свое  время  был  постоянен,  как  Троил  ,  а  уж  как
настрадался, сколько добрых партий упустил!
   - Дай бог каждому такой бодрости в столь преклонные годы!
   - Жил всегда в благочестии, потому ни один суставчик у меня не болит!
Где остановился, братец, нашел ли себе пристанище?
   - Домик мой под Мокотовом, хорош и удобен, я после войны его ставил.
   - Счастливчик! А я со вчерашнего дня по всему  городу  гоняю,  и  без
толку.
   - Любезный друг! Сделай одолжение! Милости прошу ко мне. Уж в этом ты
мне не откажешь! Поживи у меня - во дворе, кроме дома, флигель, конюшни.
И для челяди, и для лошадей места хватит.
   - Видно, небо мне тебя послало, ей-богу.
   Кетлинг забрался на повозку, и они поехали.
   Всю дорогу  Заглоба  рассказывал  ему,  какое  с  паном  Володыевским
стряслось несчастье, а Кетлинг, впервые об этом слыша, в отчаянье  ломал
руки.
   - Твое известие и для меня нож острый, быть может, ты  и  не  знаешь,
как мы с ним в последнее время дружили. В Пруссии вместе крепости брали,
шведов выкуривали. С паном Любомирским воевали и на Украину хаживали, во
второй-то раз после смерти князя Иеремии, под началом коронного  маршала
Собеского. Из одной чашки ели, одно седло нам подушкой служило. Кастором
и Поллуксом нас называли. И только, когда Михал за  панной  Борзобогатой
на Жмудь поехал, час separationis  настал, но  кто  мог