влево, но, не найдя сабли, снова исчезла под одеянием. Он опустил голову
и сказал:
   - Memento mori!
   - Верно, верно! - сказал Заглоба, с явным нетерпением моргая здоровым
глазом. - Только вчера гетман Собеский сказывал: "Пусть бы  Володыевский
еще и эту бурю с нами встретил, а потом пусть идет  в  любой  монастырь.
Господь на него за это не разгневается,  наоборот,  был  бы  монах  хоть
куда". Но трудно и удивляться, что собственное  спокойствие  тебе  покоя
родины дороже, как говорится: prima caritas ab ego .
   Наступило долгое молчание,  только  усы  у  пана  Михала  дрогнули  и
встопорщились.
   - Обета не давал? - спросил вдруг Заглоба. - Стало быть, хоть  сейчас
можешь отсюда выйти?
   - Монахом я не стал, потому что ждал на то  божьего  благословения  и
того часа, когда  горестные  мысли  перестанут  томить  душу.  Но  божья
благодать на  меня  снизошла,  спокойствие  возвратилось,  стены  эти  я
покинуть могу, но не хочу; приближается срок, когда я с чистым  сердцем,
земных помыслов чуждый, дам наконец обет.
   - Не хочу я тебя отговаривать, да и рвение твое мне  по  душе,  хотя,
помнится, Скшетуский, надумав  постричься  в  монахи,  ждал,  когда  над
отечеством стихнет буря. Делай как знаешь. Ей-ей, не стану отговаривать,
я ведь и сам когда-то о монастырской обители мечтал.  Было  это  полвека
назад, помнится, стал я послушником; с места мне не сойти, коли вру:  Но
увы! Господь распорядился иначе... Об одном тебя  только  прошу,  Михал,
выйди отсюда хоть на денек.
   - Зачем? Оставьте меня в покое! - отвечал Володыевский.
   Заглоба заплакал в голос, утирая слезы полой кунтуша.
   - Для себя, - говорил он, - для себя не ищу я помощи и  защиты,  хотя
князь Богуслав Радзивилл только и помышляет о  мести  да  убийц  ко  мне
подсылает, а меня, старого, уберечь и оградить от  него  некому.  Думал,
что ты... Ну да полно об этом! Я все равно тебя как  сына  любить  буду,
даже если ты в мою сторону и не глянешь... Об одном прошу, молись за мою
душу, потому что мне от рук Богуславовых не уйти!.. Будь что  будет!  Но
знай, что другой твой товарищ, который последним куском с тобой делился,
лежит на смертном одре и непременно повидать тебя хочет, дабы  облегчить
и успокоить свою душу перед кончиной.
   Пан  Михал,  с  волнением  слушавший  рассказ  о  грозивших   Заглобе
опасностях, тут не выдержал и, схватив его за плечи, спросил:
   - Кто же это? Скшетуский?
   - Не Скшетуский, а Кетлинг!
   - Бога ради, что с ним?
   - Меня защищая, тяжко ранен был приспешниками князя  Богуслава  и  не
знаю, протянет ли еще хоть денек. Ради тебя, Михал, решились мы на  все,
только для того и в  Варшаву  приехали,  об  одном  помышляя,  как  тебя
утешить. Выйди отсюда, хоть  на  два  денечка,  порадуй  больного  перед
смертью. А потом вернешься... примешь обеты... Я привез письмо  от  отца
примаса к приору, это чтобы тебе не ставили  препоны.  Торопись,  друже,
медлить некогда.
   - Боже милостивый! - воскликнул Володыевский. - Что я слышу!  Препоны
мне ставить и так не могут, я здесь всего лишь послушник. Боже  ты  мой,
боже! Просьба умирающего свята! Ему я отказать не могу!
   - Смертельный был бы грех! - воскликнул Заглоба.
   - Истинная правда! Всюду этот предатель Богуслав!  Вовек  не  увидеть
мне этих стен,  если  я  за  Кетлинга  отомстить  не  сумею.  Уж  я  его
приспешников, убийц этих, разыщу, я им головы посшибаю! Боже милостивый,
уже и мысли грешные одолевать стали! Memento  mori!  Послушай,  друг,  я
сейчас переоденусь в прежнее платье,  в  этом  выходить  мне  в  мир  не
пристало...
   - Вот одежка! - крикнул Заглоба, протягивая руки  к  узелку,  который
лежал тут же на скамье. - Все я предусмотрел, все  приготовил...  Тут  и
сапоги, и сабля отменная, и кунтуш.
   - Прошу ко мне в келью, - торопливо сказал маленький рыцарь.
   Они скрылись в келье, а когда появились снова, то  рядом  с  Заглобой
шел уже не монашек в белом одеянии,  а  офицер  в  желтых  ботфортах,  с
саблей на боку, с белой портупеей через плечо.
   Заглоба знай себе подмигивал, а увидев привратника, который  с  явным
возмущением открыл ворота, улыбнулся в усы.
   В сторонке от монастыря, чуть пониже,  стоял  возок  пана  Заглобы  с
двумя челядинцами: один  сидел  на  козлах,  придерживая  вожжи  отлично
запряженной четверки, которую пан Володыевский невольно окинул  взглядом
знатока, другой стоял рядом - в  правой  руке  он  держал  заплесневелую
бутыль с вином, в левой - два кубка.
   - До Мокотова путь неблизкий, - сказал Заглоба, - а у  ложа  Кетлинга
ждет нас великая скорбь. Выпей, Михал,  чтобы  легче  тебе  было  снести
удары судьбы, а то ослаб ты, как погляжу.
   Сказав это, Заглоба взял из рук  у  слуги  бутыль  и  наполнил  кубки
загустевшим от старости венгерским.
   - Достойный напиток, - заметил он, поставив бутыль на землю и беря  в
руки кубки. - За здоровье Кетлинга!
   - За здоровье! - повторил Володыевский. - Едем!
   Залпом опрокинули кубки.
   -  Едем!  -  повторил  Заглоба.  -  Наливай,  мальчик!  За   здоровье
Скшетуского! Едем!
   Снова выпили залпом, и в самом деле пора было в путь.
   - Садимся! - воскликнул Володыевский.
   - Неужто ты за мое здоровье не выпьешь? - с чувством спросил Заглоба.
   - Давай, да поживее!
   В третий раз опрокинули кубки. Заглоба выпил  залпом,  хотя  в  кубке
было эдак с полкварты, и, не успев даже обтереть усов, жалобно завопил:
   - Был бы я тварью неблагодарной, если бы не выпил и за тебя. Наливай,
мальчик!
   - Спасибо, друг! - сказал брат Ежи.
   В бутыли показалось  дно,  Заглоба  схватил  ее  за  горло  и  разбил
вдребезги, потому что не выносил вида пустой посуды.  На  этот  раз  все
быстро уселись и поехали.
   Благородный напиток согрел кровь живительным теплом, а души надеждой.
Щеки брата Ежи покрылись легким румянцем, взгляд обрел прежнюю быстроту.
   Рука  его  невольно  потянулась  к  усикам,  теперь  они  снова,  как
маленькие шильца, торчали вверх, едва не касаясь глаз. Он с любопытством
оглядывался по сторонам, будто бы видел все вокруг впервые.