и не было никогда. Не время спорить, кто Михалу  больше  предан!  Видишь
ли, Ян, если бы это несчастье, только сейчас приключилось, я  бы  первый
сказал: отдай свой судейский колпак шуту и поезжай. Но рассуди,  сколько
воды утекло с той поры, когда пан Харламп из Ченстоховы на Жмудь поехал,
а пан Анджей к нам из Жмуди. Теперь  к  Михалу  не  токмо  ехать,  но  и
остаться с ним надо, не токмо плакать, но и поразмыслить с  ним  вместе.
Не токмо на спасителя нашего как на  благой  пример  ему  указывать,  но
приятной беседою и шуткой ум и сердце его укрепить. Знаете,  кому  ехать
следует? Мне! Я и поеду!  Господь  меня  не  оставит:  разыщу  Михала  в
Ченстохове - сюда привезу, а не найду - в Молдавию за  ним  потащусь  и,
пока в силах щепотку табака к ноздрям поднести, искать его не перестану.
   Услышав эти слова, оба  рыцаря  принялись  поочередно  обнимать  пана
Заглобу, а старик при мысли  о  постигшем  Михала  несчастье  и  о  том,
сколько у него самого теперь будет хлопот, снова расчувствовался. Уже он
и слезы утирать начал, а когда объятья ему наскучили, сказал:
   - Вы меня за Михала не благодарите, он мне не чужой.
   - Не за Володыевского тебя благодарим, - отвечал Кмициц,  -  но  лишь
бесчувственное, поистине каменное сердце не  тронула  бы  твоя,  сударь,
готовность в столь преклонные годы - дружбы ради - на край света  ехать.
Другие в эти годы о теплой лежанке помышляют, а ты, благородный человек,
так о долгой дороге говоришь, будто мне или Скшетускому ровесник.
   Заглоба не скрывал своих лет, но, по правде говоря, не  любил,  когда
ему о старости, как о верной подруге многочисленных недугов, напоминали,
и, хотя глаза у него все еще были красные от слез,  он,  покосившись  на
Кмицица, сказал:
   - Ах, сударь! Коль мне пошел семьдесят седьмой год, я с тоскою взирал
на белый свет, словно два топора над  моей  головой  занесены  были,  но
когда мне стукнуло восемьдесят, такая бодрость во  все  члены  вступила,
что о  женитьбе  стал  подумывать.  И  еще  неизвестно,  кто  перед  кем
похвалиться может.
   - Я хвалиться не стану, но ты, сударь, достоин самой высокой похвалы.
   - Со мной тягаться не след, а то, глядишь, и оконфузить могу,  как  в
свое время я пана  гетмана  Потоцкого    в  присутствии  его
величества короля оконфузил. Пан гетман на мой возраст намеки делал, а я
возьми и скажи - давай, мол, через голову кувыркаться, и  поглядим,  чья
возьмет? И что же оказалось? Пан Ревера перекувыркнулся три раза, и  его
гайдуки поднимать кинулись - сам встать на ноги не мог, а я его со  всех
сторон  обошел:  ни  мало  ни  много  тридцать  пять  раз  через  голову
перекувыркнулся. Спроси Скшетуского, он своими глазами видел.
   Скшетуский уже привык, что с  некоторых  пор  пан  Заглоба  постоянно
ссылался на него как  на  свидетеля,  он  и  бровью  не  повел  и  снова
заговорил о Володыевском.
   Заглоба меж тем умолк, погрузившись в раздумья, и  лишь  после  ужина
повеселел и обратился к друзьям с такими словами:
   - А теперь я скажу вам то, что не всякому уму доступно. Все  в  руках
божьих, но сдается мне, Михал скорее залечит эту рану, чем мы думаем.
   - Дай-то бог, но только как ты, сударь, об этом догадался? -  спросил
Кмициц.
   - Гм!  Тут  и  чутье  особое  надобно,  которое  от  бога  дается,  и
опытность, которой у вас в ваши годы быть не может, да и Михала понимать
надо. У каждого свой нрав и  характер.  Одного  так  несчастье  прибьет,
будто бы, выражаясь фигурально, в  реку  бросили  камень.  Вода  поверху
tacite  течет, а меж тем на дне  камень,  он  путь  ей
преградил, воду баламутит и бередит жестоко, и так оно и  будет  до  тех
пор, пока она в Стикс не канет! Вот ты, Ян, таков, и таким тяжелее  всех
на свете, и горе и память всегда с ними. А  другой,  напротив,  eo  modo
 удары судьбы примет, словно его кулаком  по  шее
огрели. У него от горя в глазах темно, но глядишь, опомнился,  а  потом,
когда зажила рана, и вовсе повеселел. С таким нравом, доложу я вам, куда
легче жить в этом полном превратностей мире.
   Рыцари, затаив  дух,  внимали  мудрым  словам  пана  Заглобы,  а  он,
радуясь, что его слушают с таким вниманием, продолжал:
   - Я Михала насквозь вижу и, бог свидетель, не хочу на него напраслину
возводить, но только сдается мне, что он о свадьбе больше, чем о девушке
этой, помышлял. И не  диво,  что  пал  духом,  хуже  беды  для  него  не
придумаешь. Ведь представить трудно, как же ему хотелось жениться. Нет в
его душе ни жадности, ни гордыни, от всех благ он  отказался,  состояние
потерял, о жалованье не заикнулся, но  за  все  труды,  за  все  заслуги
ничего не хотел он от бога и от Речи Посполитой -  кроме  жены.  И  вот,
только облюбовал он лакомый кусочек и ко рту поднести собирался - а  ему
по рукам! На! Получай! И как было не прийти в уныние? Разумеется,  он  и
из-за девки горевал, но пуще всего разбирала его досада, что  вот,  мол,
опять в холостяках остался, хотя сам, быть может, поклясться готов,  что
это не так.
   - Дай бог! - повторил Скшетуский.
   - Дайте срок, затянутся, заживут его сердечные раны, и  увидим,  быть
может, вернется к нему  прежняя  прыть.  Periculum
только в том, чтобы он  теперь  sub  onere
отчаяния, сгоряча не натворил бы или не надумал чего, о  чем  сам  потом
жалеть будет. Но тут уж чему быть, того не миновать, человек в  беде  на
решения скор. А мой казачок уже дорожные платья из  сундуков  достает  и
укладывает, и не к тому слова эти, чтоб не ехать, а  чтоб  утешить  вас,
друзья, на прощанье.
   - Отец, ты опять Михалу повязкой на  раны  будешь!  -  воскликнул  Ян
Скшетуский.
   - Как и для тебя был когда-то. Помнишь? Мне бы  только  отыскать  его
поскорее. Боюсь, кабы не укрылся он в каком монастыре или не  ускакал  в
степи, ему там каждый  кустик  родня.  Ты,  пан  Кмициц,  о  летах  моих
намекнул, только вот что я тебе скажу: ни одному гонцу с письмом за мной
не угнаться, и, коли вру, вели  мне,  когда  вернусь,  нитки  из  тряпья
выдергивать, горох лущить, а то  и  за  прялку  усади.  Меня  дорога  не
испугает, хлебосольство чужое не задержит в пути, пирушки и  попойки  не
введут в соблазн. Вы такого гонца еще и не видывали. Вот и  сейчас  меня
словно кто шилом из-под  лавки  на  подвиг  толкает,  я  уже  и  рубашку
дорожную козлиным жиром от блох смазать велел...

ГЛАВА III

   Однако, вопреки собственным заверениям, пан Заглоба ехал  без  особой
спешки. Чем ближе он подъезжал к Варшаве, тем  чаще  делал  остановки  в