покуда я жив, не бывать этому. С самого утра к  ксендзу  примасу  пойду,
просить письма к приору.
   - Пострижения еще быть не могло, -  перебил  его  мечник.  -  Но  ты,
сударь, его не торопи, а то заупрямится, да ведь и то сказать,  вдруг  в
этом желании воля божья таится.
   - Воля божья - да вдруг? Вдруг черт берет на  испуг,  говорит  старая
пословица. Если бы на то божья воля была, я давно  бы  в  нем  призвание
почуял, да только он не ксендз, а драгун.  Если  бы  он  доводам  разума
следовал, я бы смирился, но божья воля  не  налетает  на  человека,  как
ястреб на пташку. Я принуждать его не стану. По дороге обдумаю  во  всех
тонкостях, как дело повести, дабы он из-под рук моих не ушел, но на  все
воля божья!  Всегда  наш  солдатик  моим  суждениям  больше,  чем  своим
собственным, верил, даст бог, если он хоть немного на себя похож,  и  на
сей раз так будет.

ГЛАВА V

   На другой день, заручившись письмом от ксендза примаса и обсудив весь
план действий с Кетлингом, Заглоба позвонил в колокольчик у монастырских
ворот  на  Mons  regius.  С  волнением  ждал  он,  как-то   примет   его
Володыевский.  При  одной  мысли  об  этом  сердце  его   билось   чаще;
разумеется, он обдумал предстоящий разговор во всех тонкостях  и  теперь
размышлял, с чего начать, понимая, что многое решат первые мгновенья.  С
этой мыслью он зазвонил в  колокольчик,  раз-другой,  а  когда  в  замке
скрипнул ключ и калитка  слегка  приоткрылась,  не  слишком  церемонясь,
решительно подался вперед, а оторопевшему монашку сказал:
   - Знаю, у вас свои законы, сюда не  каждый  войдет,  но  вот  у  меня
письмо от ксендза примаса, не  откажи  в  любезности,  carissime  frater
, передать сие послание отцу приору.
   - Желание ваше будет  исполнено,  -  сказал  монашек,  склонившись  в
поклоне при виде примасовой печати.
   Промолвив это, он потянул  за  прикрепленный  к  язычку  колокольчика
ремень, раз-другой, чтобы позвать кого-то,  потому  что  сам  отойти  от
ворот не смел.
   По зову колокольчика явился другой монах и, забрав письмо, в молчании
удалился, а пан Заглоба положил на лавку узелок, который держал в руках,
и сел тут же, с трудом переводя дух.
   - Frater, - сказал он наконец, - давно ли ты в монахах ходишь?
   - Скоро пять лет, - отвечал привратник.
   - Подумать только, такой молодой - и пять  лет.  Теперь,  поди,  даже
если бы и захотелось покинуть эти стены, поздно. Небось тоскуете  иногда
по мирской жизни, одного военная служба  влечет,  другого  -  забавы  да
пирушки, у третьего вертихвостки всякие на уме...
   - Apage!  - сказал монашек с чувством и перекрестился.
   - Так как же? Неужто соблазны не смущали? - повторил Заглоба.
   Но монашек с недоверием глянул на  этого  посланца  духовной  власти,
речи которого звучали столь непривычно, и сказал:
   - Тому, за кем эти двери закрылись, назад дороги нет.
   - Ну это мы поглядим! Как там пан Володыевский? Здоров ли?
   - Тут нет никого, кто носил бы это имя.
   - Брат Михал, - сказал  наудачу  пан  Заглоба.  -  Бывший  драгунский
полковник, что недавно к вам пожаловал?
   - Это, должно быть, брат Ежи, но обета он не давал, срок не подошел.
   - И не даст, наверное, потому что и не поверишь,  frater,  какой  это
был сердцеед! Другого такого повесы и греховодника ни в одном монасты...
тьфу ты пропасть, я хотел сказать, ни в одном полку не сыщешь, хоть  все
войско перебери!
   - Такие речи мне и слушать негоже, - сказал монах, дивясь все  больше
и больше.
   - Вот что, frater! Не знаю, где у вас  мода  гостей  принимать,  если
здесь, советую удалиться, вот хотя бы в ту келью у ворот, потому  как  у
нас разговоры пойдут мирские.
   - Уйду хоть сейчас, от греха подальше, - сказал монах.
   Тем временем  появился  Володыевский,  иначе  говоря,  брат  Ежи,  но
Заглоба не узнал его, так сильно он переменился.
   В белом монашеском одеянии Михал казался чуть выше, чем в  драгунском
колете, когда-то лихо закрученные вверх, чуть ли не до  самых  глаз  усы
теперь обвисли. Брат Ежи, должно быть, пытался отпустить бороду,  и  она
топорщилась русыми клочьями не более чем на полпальца в длину; он отощал
и даже высох, а главное, глаза  у  него  потускнели.  Опустив  голову  и
спрятав на груди под рясой руки, бедняга шел, едва передвигая ноги.
   Заглоба поначалу не узнал его и,  решив,  что  сам  приор  вышел  его
встретить, встал с лавки и начал первые слова молитвы:
   - Laudetur...
   Но, присмотревшись, раскинул руки и воскликнул:
   - Пан Михал! Пан Михал!
   Брат  Ежи  не  противился  объятьям,  что-то   похожее   на   рыданье
всколыхнуло его грудь, но глаза по-прежнему оставались сухими.
   Заглоба долго прижимал его к груди и наконец заговорил:
   - Не одинок ты был,  оплакивая  свое  несчастье.  Плакал  я,  плакали
Кмицицы и Скшетуские. На все воля божья! Смирись с нею, Михал! Пусть  же
тебя отец милосердный вознаградит и утешит! Мудро ты  поступил,  отыскав
себе сию пристань. В час скорби мысли о боге - лучшее  утешение.  Дай-ка
еще раз прижму тебя к сердцу. Вот и не вижу тебя совсем  -  слезы  глаза
застят.
   Пан Заглоба, глядя на Володыевского, и в самом  деле  растрогался  до
слез, а выплакавшись, сказал:
   - Прости, брат, что вторгся  в  тихую  твою  обитель,  но  не  мог  я
поступить иначе, да и сам ты с этим согласишься,  доводы  мои  послушав!
Ах, Михал, Михал! Сколько мы вместе пережили и дурного и хорошего! Нашел
ли ты за этой оградой хоть какое-то утешение?
   - Нашел, - отвечал пан Михал, - нашел в словах, что денно и нощно тут
слышу и твержу и готов твердить до самой смерти. Memento mori!  В смерти мое утешение.
   - Гм! Смерть куда легче на поле битвы найти,  чем  в  монастыре,  где
жизнь идет день за днем, будто кто понемногу клубок разматывает...
   - Тут нет жизни, нет земных дел, и душа, еще не расставшись с  телом,
уже в ином мире обитает.
   - Коли так, не стану тебе говорить, что  белгородская  орда  на  Речь
Посполитую зубы точит, твое ли это теперь дело?
   Усы пана Михала вдруг встопорщились, правая рука невольно  потянулась