Оленька заплакала, а оба рыцаря дружно ей вторили.
   - Оленька, - сказал наконец Кмициц, желая отвлечь ее и утешить, - или
не веришь ты, что душа ее в раю?
   - Не над ней, а без нее, осиротев я плачу, да еще  над  бедным  паном
Михалом, потому что хотела бы я  верить  в  спасение  собственной  своей
души, так же как в ее вечное блаженство верю. Редкой  добродетели  была,
благородная, добрая. Ах, Ануся! Ануся, незабвенная моя!
   - Я был при ней  и  всем  могу  пожелать  такого  благочестия  в  час
кончины.
   Снова наступило молчание, а когда вместе со слезами отхлынула печаль,
Кмициц сказал:
   - Рассказывай, друже, все как  было,  в  грустных  местах  медом  дух
подкрепляя.
   - Спасибо, - ответил Харламп, - выпью глоток-другой, коли  и  ты  мне
компанию составишь, а то боль сердце клещами сжала, а теперь  за  глотку
хватает, того и гляди, задушит. Вот как это было. Ехал я из Ченстоховы в
родные края, думал, возьму в аренду именье, поживу  на  старости  лет  в
мире и покое. Довольно повоевал я на своем  веку,  мальчишкой  в  войско
вступил, а сейчас голова седая. Если не усижу на месте, может, и  встану
под чьи-то знамена, но, право, союзы эти с  обидчиками,  вконец  отчизну
разорившие, да междоусобицы всякие, на потеху врагам разжигаемые, вконец
отвратили меня от Беллоны... Боже праведный!  Слышал  я,  пеликан  своею
кровью детей кормит. Но у бедной отчизны и крови-то не осталось.  Добрым
солдатом был Свидерский... Бог ему судья!..
   - Ануся, милая Ануся! - с плачем прервала его пани Александра, - если
бы не ты, что бы со мной и со всеми  нами  сталось!  Была  ты  для  меня
опорой и защитой. Ануся, любимая моя Ануся!
   Услышав это, Харламп снова зарыдал  в  голос,  но  Кмициц  тотчас  же
обратился к нему со словами:
   - А скажи, друже, где ты Володыевского встретил?
   - Встретились мы в Ченстохове, где оба на  время  остановились,  дары
чудотворной божьей матери приносили. Он сказывал, что едет с невестой  в
Краков, к княгине Гризельде Вишневецкой, без ее благословения и согласия
Ануся под венец идти не хотела. Девушка в то время была здорова, а Михал
весел, как голубок. "Вот, говорит, господь вознаградил  меня  за  верную
службу!" Передо мной похвалялся да зубы скалил, бог ему прости,  ведь  в
свое-то время спор у нас из-за этой девушки вышел,  и  мы  было  драться
хотели. Где-то она теперь, бедняжка?
   И тут пан Харламп снова зарыдал, но Кмициц остановил его:
   - Так ты говоришь, она здорова была? Неужто умерла в одночасье?
   - Воистину так, в одночасье. Остановилась барышня у  пани  Замойской,
она как раз с  мужем,  паном  Мартином,  в  Ченстохове  гостила.  Михал,
бывало, день-деньской у них сиживал, сетовал на проволочки, говорил, что
заждался, эдак им и за год до Кракова не доехать, ведь все их по  дороге
привечали. Да и не диво! Такому гостю, такому удальцу всякий рад,  а  уж
кто зазвал его в дом, не вдруг отпустит. Михал и к барышне  меня  отвел,
еще и шутил: вздумаешь за ней волочиться - зарублю.  Да  только  ей  без
него белый свет был не мил. А  меня,  бывалоча,  тоска  разбирала,  хоть
волком вой: вот дожил до седин, а все один как перст. Ах, да  полно!  Но
вот как-то ночью прибегает ко мне Михал - лица на нем нет.
   "Беда, брат, помоги, не знаешь ли лекаря какого?" - "Что  стряслось?"
- "Заболела Ануся, не узнает никого!" - "Давно ли?" - спрашиваю. "Да вот
человека прислали от пани Замойской!" А на дворе ночь!  Где  тут  искать
лекаря, один монастырь по  соседству,  а  в  городе  людей  меньше,  чем
развалин. Ну, разыскал я, однако, лекаря, правда, он идти не хотел,  так
я его обушком пригнал. Да только там не лекарь, а ксендз был  нужен.  Ну
нашли мы наконец достойного отца  паулина,  и  он  молитвами  вдохнул  в
бедняжку  искру  сознания,  она  и  причаститься  смогла,  и  с  Михалом
простилась нежно. На другой день к полудню ее не стало. Лекарь  говорил,
видно, опоили ее чем, да не верится, ведь в Ченстохове  злые  чары  силу
теряют. Но что с Володывеским делалось, он такое нес, ну, да господь ему
простит, потому что человек в горе себя не помнит... Вот, говорю как  на
духу, - тут пан Харламп голос понизил, - богохульствовал, себя не помня.
   - Богохульствовал?! Неужто? - тихо повторил Кмициц.
   - Выбежал от покойницы в  сени,  из  сеней  на  двор,  шатается,  как
пьяный. А на дворе поднял кулаки к небу и завопил: "Так вот она  награда
за мои труды, за мои раны, за мою кровь, за верную службу отечеству?!"
   Одна-единственная овечка у меня была, говорит, и  ее  ты  прибрал,  о
господи. Воина-рубаку, что за себя постоять готов, свалить, говорит, это
тебе по плечу, но невинного голубя задушить и кот, и  ястреб,  и  коршун
сумеют... и...
   - Бога ради! - воскликнула пани Александра, - не  повторяй,  беду  на
дом накличешь!
   Харламп, перекрестясь, продолжал:
   - Эх, говорит, вот тебе,  солдатик,  за  службу  награда,  получай!..
Господь ведает, что творит, но нашим бедным умом этого не понять и нашей
справедливостью не измерить. Так он богохульствовал, а потом отяжелел  и
свалился как сноп, а ксендз над ним экзорцизмы творил, чтобы отогнать от
ослабевшей души бесов.
   - И скоро ли он опомнился?
   - Час целый лежал замертво, потом очухался,  вернулся  к  себе  и  не
велел никого пускать. На похоронах я ему говорю: "Михал, помни о  боге!"
Он молчит. Три дня просидел я еще в Ченстохове, жаль было его  покидать,
но только напрасно  я  стучался.  Он  видеть  меня  не  хотел.  Долго  я
размышлял, что делать, то ли ломиться в дверь, то ли  ехать...  Человека
без помощи и утешения оставить? Вижу, однако, ничего путного не будет, и
порешил к Скшетускому наведаться. Он да пан Заглоба, первые его  друзья,
может, и найдут путь к его сердцу,  особливо  пан  Заглоба.  Он  человек
сметливый, у него для всякого слово утешенья сыщется.
   - У Скшетуских побывал?
   - Был, да только без  толку:  они  с  Заглобой  уехали  под  Калиш  к
ротмистру пану Станиславу. Когда вернутся, не знает  никто.  Ну,  думаю,
все едино мне на  Жмудь  ехать,  вот  и  решил  к  вам  наведаться,  мои
благодетели, все вам выложить.
   - В рвении твоем и благородстве я не сомневался.
   - Да только не обо мне, о Володыевском речь, - отвечал Харламп,  -  и
признаюсь вам, любезные, я за его разум опасаюсь.
   - Господь не допустит такого, - сказала пани Александра.
   - Если и не допустит, то ведь Михал рясу наденет, как на духу говорю:
за всю свою жизнь не видел я жалостней  картины!  А  жаль  солдата!  Ох,