раны благополучно затягиваются, и к рыцарю возвращаются силы.
   Панна Александра щедро пожертвовала  на  благодарственный  молебен  в
Упите, но с этого дня гонцов в Любич больше не посылала;  и  -  странное
дело! - едва девушка перестала опасаться за жизнь пана Анджея, в  сердце
ее вспыхнуло прежнее возмущение. Поминутно ей припоминались его  вины  -
столь тяжкие, что простить их было нельзя. Только смерть могла  наложить
на них печать забвения... А теперь, когда он  выздоравливал,  они  снова
тяготели над ним... И тем не менее бедная Оленька каждый день  повторяла
себе все, что только умела придумать ему в оправдание.
   За эти дни ее так измучила борьба с  собой,  сомнения  так  истерзали
душу, что она сама занемогла.
   Это очень встревожило пана Томаша, и  однажды  вечером,  оставшись  с
племянницей наедине, он спросил:
   - Оленька, скажи мне прямо, что ты думаешь об оршанском хорунжем?
   - Видит бог, я не хочу о нем думать! - ответила Оленька.
   - Да ты, голубушка... похудела даже... Хм!.. Может, ты еще... Я  тебя
не  неволю,  только...  хотелось  бы  знать,  что  с  тобой  творится...
Подумай-ка, может, надо все же исполнить волю твоего покойного деда?
   - Никогда! - ответила девушка. - Дедушка мне еще одну  дверь  оставил
открытой... и я в нее постучусь на новый  год.  Вот  и  будет  его  воля
исполнена.
   - Я и сам не верил россказням, будто Бабинич и Кмициц - один человек,
- сказал мечник, - но ведь под Магеровом он  с  нашим  врагом  дрался  и
кровь свою за отечество пролил. Хоть и поздно, а исправился же!
   - Так ведь и князь Богуслав теперь королю и Речи Посполитой служит, -
печально ответила Оленька.  -  Пусть  господь  им  обоим  простит,  а  в
особенности тому, кто свою  кровь  пролил...  Но  люди-то  всегда  будут
вправе сказать, что  в  самое  страшное  время,  в  годину  поражений  и
бедствий, они отступились от своей отчизны, а вернулись в ее лоно,  лишь
когда врагу изменила удача и им была прямая выгода  перейти  на  сторону
победителя. Вот в чем их вина! Теперь нет больше изменников, потому  что
в измене нету корысти! Но разве это заслуга?.. Разве это  не  доказывает
лишний раз, что такие люди всегда будут служить сильнейшему? Дай-то бог,
чтобы я ошибалась, но подобную вину никаким Магеровом не искупишь...
   - Верно! Не стану спорить! - ответил мечник. - Горько  так  говорить,
но что верно, то верно! Все былые изменники на службу к королю перешли.
   - А над оршанским хорунжим, -  продолжала  девушка,  -  тяготеет  еще
более страшное обвинение, чем над князем Богуславом. Пан Кмициц обещался
на короля руку поднять, чего сам князь убоялся. Неужто раной от  шальной
пули можно такую вину искупить?.. Я бы руку дала отсечь, лишь  бы  этого
не было... но это было,  есть  и  навсегда  останется  на  его  совести!
Господь, видно, даровал ему жизнь для того, чтобы он  покаяться  смог...
Дядюшка! Милый дядюшка! Внушать себе, что он чист,  значит,  самих  себя
обманывать. А что толку это делать? Разве можно обмануть совесть?  Пусть
свершится воля божия. Разбитого не склеить, да и  стараться  незачем!  Я
счастлива, что пан хорунжий остался жив, не скрою... Стало быть, господь
в своем милосердии от него еще не совсем отвратился... Но иного от  меня
не жди! Я буду счастлива, если услышу, что  он  искупил  свои  вины,  но
больше ничего не хочу, ни о  чем  не  мечтаю!  Даже  если  сердцу  будет
больно... Да поможет ему бог...
   Продолжать Оленька не смогла: горькие, неудержные рыдания душили  ее,
но то были последние ее слезы. Она высказала все, что скопилось у нее на
душе, и с этого дня спокойствие начало к ней возвращаться.

ГЛАВА XXX

   Не  захотела  непокорная  молодецкая  душа  покинуть  свою   телесную
оболочку и не покинула. Через месяц после  приезда  в  Любич  раны  пана
Анджея стали заживать, а еще раньше вернулось к нему  сознание:  оглядев
горницу, он сразу понял, что находится в Любиче.
   Тогда позвал он своего верного Сороку и так ему сказал:
   - Сорока! Господь надо мною смилостивился! Я чувствую, что не умру!
   - Так точно! - ответил старый солдат, смахивая кулаком слезу.
   А Кмициц продолжал словно бы про себя:
   - Конец моему покаянию... вижу ясно. Господь надо мною смилостивился!
   И умолк, только губы его шевелились в беззвучной молитве.
   - Сорока! - немного погодя сказал он.
   - Что прикажете, ваша милость?
   - А кто там в Водоктах?
   - Барышня и пан мечник россиенский.
   - Слава тебе, господи! А приходил кто про меня спрашивать?
   - Из Водоктов гонцов присылали, пока мы не сказали, что ваша  милость
жить будет.
   - А потом перестали слать?
   - Потом перестали.
   На что Кмициц сказал:
   - Они еще ничего не знают, ну да ладно, узнают от меня самого.  А  ты
никому не говорил, что я здесь под именем Бабинича воевал?
   - Приказу такого не было, - ответил Сорока.
   - А лауданцы с паном Володыёвским еще не вернулись?
   - Нет пока, но вот-вот должны.
   Тем их разговор в тот день и окончился. Две недели спустя Кмициц  уже
поднимался с постели и ходил на  костылях,  а  в  следующее  воскресенье
пожелал непременно ехать в костел.
   - Поедем в Упиту, - сказал он Сороке. - Первым делом надо  всевышнего
поблагодарить, а после мессы - сразу в Водокты.
   Сорока, не осмелившись возразить, велел выстлать  сеном  бричку.  Пан
Анджей приоделся, и они поехали.
   Приехали рано, когда народу в костеле было еще немного.  Пан  Анджей,
опираясь на плечо Сороки, подошел прямо к  главному  алтарю  и  упал  на
колени в дарительском приделе; никто  его  не  узнал  -  так  сильно  он
изменился, и вдобавок худое, изможденное  его  лицо  за  время  войны  и
болезни обросло длинной бородою. Если кто на него и взглянул, то, видно,
подумал, что какой-нибудь случайный проезжий зашел послушать  обедню:  в
окрестностях полно было заезжей шляхты, возвращавшейся с  войны  в  свои
именья.
   Но помалу костел начал заполняться простым людом и местной шляхтой, а
там и из дальних деревень стали подъезжать: почти повсюду  костелы  были
сожжены и к мессе приходилось ездить в Упиту.
   Кмициц, погруженный в молитву, никого не  замечал;  из  благоговейной