Командовал  драгунами  Сорока,  бывший  вахтмистр,  ныне  возведенный  в
офицерский, и не какой-нибудь, а капитанский чин. Полк  этот,  одетый  в
одинаковые мундиры, содранные с  прусских  драгун,  состоял  по  большей
части из людей низкого сословия, но с ними-то Кмициц  как  раз  и  любил
иметь дело, поскольку они слепо ему повиновались  и  безропотно  сносили
любые тяготы.
   Затем шли две волонтерские хоругви, в которых служила только  шляхта,
крупная и мелкая. Все как на подбор отчаянные головы,  они  под  началом
любого  другого  предводителя   неизбежно   бы   превратились   в   стаю
стервятников, но в железных руках Кмицица мало чем отличались от  солдат
регулярной армии, и сами охотно называли себя "пятигорцами".  Под  огнем
неприятеля они держались хуже драгун, зато в яростном первом броске были
поистине страшны, а в рукопашных схватках им не было равных, так как все
до единого владели фехтовальным искусством.
   Последними прошло примерно с тысячу недавно  набранных  добровольцев,
храбрый народ, над  которыми,  правда,  предстояло  немало  потрудиться,
чтобы превратить в настоящих солдат.
   Каждая из этих хоругвей, проходя мимо распятия,  приветствовала  пана
Анджея возгласами и взмахами сабель. А ему  все  радостнее  становилось.
Какая большая и грозная сила его войско! Много уже  подвигов  он  с  ним
совершил, много пролил вражьей крови  и  бог  весть,  что  еще  свершить
сможет.
   Велики его былые прегрешения, но и недавние заслуги немалы. Низко  он
пал, но сумел подняться и не в  храм  кинулся  замаливать  грехи,  а  на
бранное поле, не каялся у ног всевышнего, а очистился кровью.  Встал  на
защиту пресвятой богородицы, отечества, короля и теперь  чувствует,  как
светлей,  легче  делается  у  него  на  душе.  И  гордости   исполняется
молодецкое сердце: не каждому ведь такое под силу!
   Мало разве в Речи  Посполитой  бесстрашной  шляхты,  мало  доблестных
рыцарей, но почему-то ни один из них не собрал столь могучей рати - даже
Володыёвский, даже Скшетуский!  Кто  оборонял  Ченстохову,  кто  защитил
короля в ущелье? Кто одолел Богуслава? Кто первый с огнем и мечом пришел
в Королевскую Пруссию? А теперь вон и Жмудь почти вся очищена от врага.
   И почувствовал пан Анджей себя соколом,  что  взмывает,  распростерши
крылья, в самое поднебесье! Проходящие мимо хоругви  приветствовали  его
громким криком, а он, гордо вскинув голову, спрашивал себя: "Куда  же  я
залечу?" И  лицо  его  вспыхнуло,  ибо  в  эту  минуту  ему  привиделась
гетманская булава. Но если она ему и  достанется,  то  по  заслугам:  на
бранном поле он ее завоюет, за  славные  подвиги  получит,  за  раны.  И
никогда уже никакой предатель его не ослепит ее сверканьем, как  в  свое
время ослепил Радзивилл; нет, благодарная отчизна по воле короля  вложит
булаву в его руки. И не важно, когда это будет, его  дело  -  драться  и
завтра бить врага так же, как он его побил вчера!
   Но тут рыцарь с высот, куда  его  унесло  разыгравшееся  воображение,
спустился обратно на землю. Куда двинуть из Троупей, где  нанести  новый
удар шведам?
   И тогда он вспомнил про найденные на трупе Гамильтона бумаги, которые
дал ему Акба-Улан. Сунув руку за пазуху, Кмициц достал их, глянул - и на
лице его выразилось изумление.
   На пакете отчетливо было выведено женской рукой:
   "Ясновельможному пану Бабиничу, полковнику татарских  и  волонтерских
войск".
   - Мне?.. - проговорил пан Анджей.
   Печать была сломана; торопливо развернув письмо, Кмициц расправил его
ударом ладони и стал читать.
   Но прежде чем дочитал до конца, руки его задрожали, он переменился  в
лице и вскричал:
   - Хвала тебе, господи! Боже  милосердный!  Вот  ты  и  удостоил  меня
награды!
   И, обхватив обеими руками подножье  распятия,  стал  биться  об  него
льняной головою. По-другому благодарить всевышнего в ту минуту Кмициц не
мог, других слов не нашел, ибо радость, как порыв ветра, охватила его  и
вознесла под самые небеса.
   Это было письмо Ануси Борзобогатой.  Шведы  нашли  его  на  теле  Юра
Биллевича, и вот теперь, побывав  еще  на  одном  трупе,  оно  дошло  до
Кмицица. В голове пана Анджея с  быстротою  татарских  стрел  замелькали
тысячи мыслей.
   Значит, Оленька не в Беловежской пуще, а в отряде  Биллевича?  И  он,
именно он, ее спас, а вместе с нею  и  те  самые  Волмонтовичи,  которые
некогда спалили в отместку за своих товарищей!  Видно,  рука  провидения
так направляла его, чтобы он разом искупил свою вину и перед Оленькой, и
перед Лаудой. Вот и смыл он с себя пятно! Неужто и  теперь  она  его  не
простит? А вся эта лауданская братия? Неужто откажут в благословении?  И
что скажет любимая, считающая его  предателем,  когда  узнает,  что  тот
самый Бабинич,  который  расправился  с  Радзивиллом,  который  по  пояс
искупался в немецкой и шведской  крови,  который  во  всей  Жмуди  врага
истребил, рассеял, прогнал в Пруссию и Лифляндию, - это он, Кмициц, и не
прежний забияка, не изгнанник, не предатель, а  защитник  веры,  короля,
отечества!
   А ведь хотелось пану Анджею сразу же после перехода жмудской  границы
раструбить на весь свет, кто таков этот знаменитый Бабинич, и не  сделал
он этого лишь из боязни, что при одном только упоминании его  настоящего
имени все от него отвернутся, заподозрят в обмане и откажут в доверии  и
помощи.  Ведь  всего  два  года  прошло  <Прим.>  с  тех  пор,  как  он,
одураченный   Радзивиллом,   громил   хоругви,   которые    не    хотели
присоединяться к князю, восставшему против короля и отечества. Всего два
года назад он был правой рукой подлого изменника!
   Но теперь все переменилось! Теперь, после  стольких  побед,  овеянный
такою славой, он вправе прийти к девушке и сказать: "Я  -  Кмициц,  и  я
твой спаситель!" Все Жмуди вправе  крикнуть:  "Я  -  Кмициц,  и  я  твой
спаситель!"
   И ведь до  Волмонтовичей  рукой  подать!  Неделю  Бабинич  гнался  за
Гамильтоном,  но  Кмицицу  не  понадобится  недели,  чтобы  оказаться  у
Оленькиных ног.
   Тут поднялся пан Анджей, бледный от  волнения,  с  горящим  взором  и
сияющим лицом, и крикнул ординарцу:
   - Скорей коня! Живо! Живо!
   Ординарец подскакал, ведя в поводу  вороного  жеребца,  спрыгнул  уже
наземь, чтоб подать Кмицицу стремя, и вдруг сказал:
   - Ваша милость! Люди какие-то к нам от Троупей едут, и пан  Сорока  с